О тщете запахов Юга цветы на звезды дышат У какой-то иллюзии в лапах. Не в силах излить душу — Они источают запах. Мелкий кустарник пахнет причудливо — Будто в течке облили его кошкоптицы. Каждый цветочек хочет излиться И выболтать суть свою звездам иудливо. Затмение Луны и зеркало
Опять вуаль заволокла Ночное зеркало Земли, И все земные зеркала На миг померкли изнутри. Как будто легкой быстрой шерсткой Провеяло внутри стекла, Лицо же в нем белей известки Висело будто бы Луна. И в этот миг как будто дрогнули Все отблески и отраженья, И зеркало в лицо смотрело В настойчивом оцепененье. * Разрослой клубникой * Разрослой клубникой Сердце сладеет Или проглоченным угольком Тихо в углу своем тлеет. Сердце — то будто тихий дождь идет, То рассыплется связкою порванных бус, То барабанною дробью Зайдется, Под которую Смертный номер Сделает даже труc. Это — подреберная чечетка. Крохотные чьи-то пятки четко Стучат, степ кто-то живой бьет. Идет под него человек веселей И на голгофы госпиталей, И старости эшафот. * Посыльных можно в смерть послать * Посыльных можно в смерть послать Вперед — с пожаром, наводненьем, Чтоб тяжесть больше не таскать, Умчаться беззаботной тенью. Любимых книг полкби и полки, И фотографии, и камни, Что очень пригодятся там мне, И вот уж ждут меня уже Там, на девятом этаже, В небесной горнице, и даже Старинный бабушкин буфет, С резною дверцей, Там очнется. Он, впрочем, и не нужен там — Не деревянен, бестелесен… А просто бедная душа В него попервости забьется, Как в детстве, в прятки, что ль, играя, Пока о жизни не забудет Безвещного в преддверье рая. О преимуществах двойного самоубийства Клейст — Имя его — потаенный крест. (Клёст — птица певчая, У ней скрещенный клюв.) Он связал себя нитью крепкой Кровавой, намертво свив С возлюбленной, пулю ей в сердце вдув, А себе храм головы разгромив. А если с крыши кинуться вдвоем С высокой, за руки держась, Не расцепляя в смерти пальцев И чувствуя и ужас, и любовь, В одно крылатое созданье превратиться. И только смерть — она ведь математик, Она разделит, раздробит На два, на две… Да, математик, Но с изъяном в голове. Она не научилась Сложенью или умноженью, А только вычитанью и деленью. Лететь бы вместе вниз иль вверх Мгновенье, нет, о, целый долгий век. Блаженный и отчаянный полет, В котором с хрустом Жизнь вдруг расцветет. Драка на ножах И перекреститься ножом, И перекреститься метелкой, Прежде чем на убой Идти безмолочною телкой. Неделю вот уже вокруг меня Смерть прыгала и ласково смеялась, Вила петлю, во сне ко мне являлась. Я ей сказала: “Погодите малость. Я и сама не прочь Укрыться с вами в бархатную ночь, Но больно вы развязны, ваша милость”. Когда б она тотчас же скрылась, Ушла в засаду, в водке растворилась, То сердце ей мое легко б открылось. Открылось бы, разверзлось, взорвалось… Но нет. Она все тут. На кухне я ножом Какой-то овощ к ужину кромсала, Но вдруг она подкралась и ужом Затылок ядовито облизала. И тут я обернулась. Лезвиё Вонзила в воздух аккуратно, И что-то ойкнуло, и в воздухе ночном Вдруг расплылись, забагровели пятна. “Ты мне ребро сломала, вот ужо!” — Так пустота вопила под ножом. Рождество на Авентине Сочельник сумрачный на Авентине. Невзрачный там, за Тибром, Рим. И древность смрадная оскалилась в гордыне Молчанием живым. Молчанием живым, но источимым Каким-то общим ветхим ртом. О, лучше бы мычали или ныли — Чем тот немой и бесконечный гром. К полуночи торопится народ, И я за ним — во храм святой Сабины. Немногие. Здесь мало кто живет, На ледяном бесснежном Авентине. Я на чужбине. Я совсем чужая. Монах мозаичный во мраморе замерз. Облатку ломкую с трудом глотаю, Тревожа языка шершавый ворс. В углу вертеп. Звезда на полотне. Вол и осел в уютности убогой Папье-маше. Младенец в полусне Еще в себе не вспомнил Бога. Но помнит Бог. И он повсюду здесь, Еще не свыкшись с телом, с сыном. И в полночь колокол поет благую весть Над Тибром и бесснежным Авентином. |
