ВОЛЬНАЯ ОДА ФИЛОСОФСКОМУ КАМНЮ ПЕТЕРБУРГА (с двумя отростками) Почто, строитель многотрудный, Построил ты сей город блудный, Простудный, чудный, нудный, судный, Как алхимический сосуд? Смешал ты ром, и кровь, и камень, Поднес к губам, но вдруг оставил И кинулся в сей тигель сам. Потом уж было не в новинку, И кинул каждый, как кровинку, Жизнь свою в стиснутый простор, И каждый должен был у входа Под зраком злобного мороза Лизнуть топор. И сотни языков упали К твоим вокзалам и садам, И корчились, и щебетали Грядущего ушам. Я занялась игрой простецкой И, может быть, немного детской, Скажу тебе не по-турецки — Где камень — клад. Углём он гибнет в мгле подспудной, Болотистой, багровой, рудной, Пока мертвец. Там, где убитый царь Распутин В кафтане ярко-изумрудном Грызет свой череп, а глазницы Его задвижками закрыты, За ними он — тот камень чудный, Увядший, сморщенный, разбитый. Пройдусь вдоль милых я строений, Вдоль долгих каменных растений, Раздвину я бутоны их — А там такие бродят тени, И лепят бомбы, как пельмени, И взрыва шум еще не стих. Там поп, задушенный мозолистой рукой, И кровь январская под Зимний Течет и вертит, как ковчег. Там Ксения, придя домой, С босых ступней стряхает снег. Что ж, долго я, как червь, лежал, И конь царев меня топтал. Но голос Камня вдруг позвал, И вот я встал перед тобою И от тебя не побежал. Иди же, царь, в "дворец хрустальный" С курсисткой стриженою пить, Тебе меня не победить. Я сердце подниму высоко И выжму в тяжкий твой фиал, Чтоб камень пил во тьме глубокой И о себе пробормотал. Для этого немного надо — Вещицы мелкой или взгляда, Совы, быть может, на углу, Иль просто — чтобы силы ада Крест начертили на снегу. 1 Растет, растет рассвет. Заканчивая опус, Я замечаю — что Лечу давно уж в пропасть. Сама ль оступилась, Скользнула с краю, Иль кто-то подкрался, Толкнул — не знаю. На главе моей тяжесть, На тулове — сталь, Лечу я, вращаясь, Туда, где — Грааль. Унылых скал круженье, Ущелье одиночества, Но это не паденье, А долгое паломничество. Дома встают из тьмы, Тяжелые, как башни, В Святую землю мы Летим, и нам не страшно. Рыцарь паденья, Каменных льдин Перчатку творенья Несет паладин. 2. Где может быть Камень В глазу грифона, В лапе сжатой льва-исполина, В любви Сфинкса. Вот идет человек, Мозг его — пестрее павлина. Вовсе ему не страшно. Помнит себя и всех он, Возьмет он и прыгнет с башни, Исполняя судьбу ореха. ЖАРЕНЫЙ АНГЛИЧАНИН В МОСКВЕ[11]
(Миг как сфера) Пробил колокол к вечерне — Смерти миг для Елисея. Медленно венец из терний Опустился на злодея. Палачи, хоть с неохотой, Привязали его к палке, Развели огонь в палатах: "Царь велел, гори, проклятый. Видно, царь оголодал наш, Хочет редкого жаркого, Хочет каждый день инова, Он на то и государь…" Колокол вечерний длится. В этот миг Адам, отец наш, Скользнув по времени древу (И душа еще нерожденная — позднего сева петербургская птица — по ветке напева), — смотрит внутрь — и дивится. Во времени чужом нету прав у нас — немы, Не говоря уж о том, что не мы. Дух чужой мерцает в круглом флаконе, И там пляшет бесенок — сын сатаны. При конце заката, на острове — в пустыни Молит Бога обо всех святой отшельник, О немой и говорящей твари И о мертвых, что молчат так громко. "Кто бы в мире крест сей миг ни нес — Дай немного от его мне доли". Он хватает долю, как мурашка, И бежит в убогую пещерку. А тому, кто в этот миг вертелся Как перегоревшее жаркое, Сон был послан — что во сне он жарим, А проснется — радость-то какая! Пробил колокол к вечерне. Вздрогнул царь в постели, древний Византийский список бросил И, покряхтывая, встал. Целый час уже, наверно, С аглицким стеклом читал. И устал — пора к вечерне. В клетке у окна певец Застонал и вдруг заохал, Византийская парча Передернулась сполохом. — "Вы, там! Потише жарьте бусурмана, Велю я жить ему до самого утра". Как бы по Божьему веленью Спускалась ярость на царя. — "Не против плоти наши боренья, Но пусть злобесный в плоти пострадает! Когда б не матушка, не плоть, За что и душку уколоть?" — Хихикнул. Испугался — ну как бес Мне в душу выползнем залез? Нет, это страшный огнь небес. Как по стене прорезалась черта И через душу, через сердце — слева — Шипящий раскаленный камень гнева — В ночь бархатную живота. И воздух, комната — все будто закипело, И это Божие, не человечье дело. Бояре, затворясь, бормочут: яда Он не жалел для нас, и так ему и надо. Колышет ветер крепких слов ботву, А в корне их: пора, пора в Литву. Где зори не слышно вечерней, В избушке замшелой Волхв вертит фигурку, на ней корона. Он ей пронзает сердце восковое И стона ждет, но не услышал стона. Швыряет в кадку, где пасутся черви. Еще не вычерпал всю бочку виночерпий И царской жизни темное вино. Еще он правит, и мантия еще струится с плеч, Но проклят нами он давно, Его заждались смерть и печь. А там вдали — где остров Альбион, Сестре Бомелия приснился страшный сон. Шел снег во тьме. Из церкви слабо Сквозило тихое томительное пенье. Рыбарь вез мерзлых щук, и на ухабах Они стучали, как поленья. Когда же сняли головню еще живую И, веки приоткрыв, она шепнула: "Oh, my Lord", То солнце глухо-красное скользнуло Быстрей, чем можно, под московский лед. вернуться Речь идет об английском враче Елисее Бомелии, который сперва ревностно служил Грозному, изобретая яды для его врагов, а потом, обвиненный в предательстве, был казнен тем мучительным способом, о котором здесь говорится. |
