«Папа, ответь мне: новой весной Воды потоками хлынут в череп? Все это будет с мытым — со мной? О разуверь, я тебе поверю». Шепчет отец: «Обними меня, Все эти страхи только спросонок». Кто-то подкрался, сдернув с коня, За ночь пять раз возвращался ребенок. Снова он рядом — из темноты Жмётся все крепче к отцову плечу: «Папа, отдайся царю лучше ты, Я не могу, не могу, не хочу. Белый царь с длинной рукой Не трогай, я закричу!» Белый царь, наклонясь к нему Ласково в ухо вливает настой. Зачем все живое жмется к огню, К теплому липнет плечу? Летит он рядом И шепчет свистя: В черном зерне, В стремительном сне Сладко будет, дитя Мрак и холод, не бойся, — тебе по плечу, Шорох лесных могил. «Папа, ты сам меня сколотил, Не отдавай палачу. Я игрушка не их, а твоя, Не отдавай меня им Вот они смотрят из тьмы на меня Светом своим ледяным. Длинные когти вонзили в глаза… Гони, гони же их прочь!» Упал с коня, забыл отца И мчится один через ночь. Могила отца (которого никогда не видела) Я, как отбившийся волчонок, Волчонок или медвежонок, Иду отца по следу — вот След оборвался… Он ведет В глухую глубь. Завален вход. Не подождав, залез в нору И лапу, может быть, сосет… Ах, трава, сестра-трава, Из того же ты нутра, Что и я, сестра-трава. Жара среди крестов застыла, И тоже мне, как людям, надобно Всю выстелить его могилу Лопушняком, чья кровь из ладана. " Весть от самой далекой " Весть от самой далекой Души, Сидящей при твоих первых Костях, В пыли мраморной При зелено-коричневом гробе. У тебя был тогда Квадратный череп, Глаза на нем были На каждой грани, Как на игральных костях. Одинокий смотрел вверх, Некоторые из них неподвижно прикованы К солнцу и звездам, А нижний Смотрит на тебя и сейчас. Где бы ты… Как бы далеко… Ты придешь, Прилетишь со свечой, И все глазницы Живым запылают огнем. Но прежде Прошепчу тебе имя Вырезанное на языке, На кольце, Которое страшно забыть. Сон как вид смерти Я сплю, а череп мой во мне Вдруг распадается на части — Уходят зубы в облака Чредою умерших монашек. А челюсть, петли расшатав, Летит туда, где Орион И поражает филистимлян Там ею яростный Самсон. Я сплю, а смерть моя во мне Настраивает свой оркестр — Прыжки ее легки, Вся распрямляется, как древо Или как поле для посева, И костию моей берцовой Взмахнув играет в городки И разбивает позвонки. Но к утру с окраин мирозданья Кости, нервы, жилы, сочлененья Все слетаются опять ко мне. Сознанье Просыпаясь удивится, что не тень я, Собирая свои жалкие владенья, Что еще на целый зимний день — я. Просыпаюсь и молюсь — вернитесь, кости, Вас еще не всех переломали, Кровь, теки в меня с Луны, с Венеры, Я хочу пролить тебя на землю, Ведь еще меня не распинали. Спасение во сне от серых судей Мне цыганка сказала: «Иди на Закат, А потом поверни на Восток». Прыгал дактилем снег. Я быстро пошла, Завернув свою жизнь в платок. А Солнце — уже ниже колен — скользило наискосок И пало так низко, так низко — в корыто, Что стоит, где дымится Черной речки исток И во льду, чернее Коцита. Да, это — Запад. О, как этот люк К теням родным спуститься манит. Сумрачный запах нарциссов (всё это сон), Цыганка назад за полу меня тянет. Цыганка, гадалка, подросток Крошечный лет десяти, Грозно она показала ногтём, Что надо к Востоку идти. Но я оглянулась всё же назад — Там Филонов, там кладбище, там детсад, Блокада там спит, и регата Мчится по глади Орка. Там пасхальной наседкой церковь стоит, Согревая крылом мёртвых. Я добегу до серых в грязь пространств, Я добегу до розовых равнин, Без стука, повалившись на колени, Клювастым судьям — всё открою им. Они сидят как в театре, смотрят в лупу. «Ведь наше Солнце — это лупа, да? Я — царь и птица, снова царь и бюргер, Я запрещаю в нас смотреть сюда». Так я ругалась с мерзким трибуналом, Они же клювы остро раскрывали И хохотали, шелестя, и кожей мягкою трясли, кидались калом, И перепончатыми лапами стучали. Они без глаз, но жизнь мою читали, И так смешна она для них была, Зеленой слизью всю её марали. «Я вам не «Крокодил» и не Рабле. Я вам….» Но тут они совсем зашлися в смехе. Тогда цыганочка шепнула мне, Что если не уйду сейчас — навеки Останусь с ними в серой стороне. «Отдай им жизни часть, — она сказала, — Отдай им жизнь, как скорпионы — хвост, Отдай, что нагрешила и соврала. Они съедят. Скорее на зюйд-ост!» И с хрустом отломила. И не больно. И мы пошли по улице по Школьной, Мимо ларьков, и яблок, и дверей, Где Солнце, зеленое как юный кислый клевер, Плясало, восходя, в сердцах у всех зверей. И я свернула и уткнулась в Север. Щеколда звякнула. Снег закипел как жженка. Кольцо расплавилось в весенний лед. Под настом самолет гудит так тонко, А змеи в небе водят хоровод. Цыганка мне: «Прошла твоя усталость — Та, что творцу дарует Бог как бром Пред смертью? Опять у Парки жизнь твоя запрялась». И сгинула, играя серебром. Тут я проснулась. Жизнь во мне плясала, Что избежала путём чудесным смерти грязных зал. «Не важно, — думала, — я дни наворовала Или мне Бог их даровал». |
