Отростки роговые на ногах —

Воспоминанье тела о копытах,

Желание летать лопатки надрывает,

О сколько в нас животных позабытых!

Не говоря о предках — их вообще

По целой армии в крови зарыто.

И плещутся, кричат, а сами глухи…

Не говоря о воздухе, воде, земле, эфире,

Огне, о разуме, душе и духе…

В каком же множественном заперта я мире —

Животные и предки, словно мухи,

Гудят в крови, в моей нестройной лире.

Протягивают мне по калачу.

Я — не хоккей и не собранье,

Напрасны ваши приставанья —

Себя услышать я хочу.

Но

Кричит гиена, дерутся предки,

Топочет лошадь, летает птица,

В сердце молчанье бывает редко,

Они не видят — я единица.

У круглых дат — вторая цифра ноль,

Он бесконечен, можно в нем кататься,

Как в колесе. В нем можно и остаться,

Пусть он ударится о столб —

И к единице можно привязаться.

И цифры, я скажу, тем хороши,

Что в каждой — выступы, угольники, круги,

И в каждой цифре есть за что держаться.

Но жизнь струится, льется, ткется

Широкой быстрой буквой "S",

Сплетенная из крови, света, тени,

Из шелковичных змей и из растений.

Как в час отлива, тянет за колени

В глубины. Из плечей растет.

Остановись! А то уже не в радость,

Но льется мне на плечи — мягко, душно.

На что мне столько? Что сошью я? — Старость.

Здесь хватит на широкие морщины,

На мягкое, свободное в покрое,

Объемистое тело. На одежды,

Пожалуй, царственные…

Потом она шерстинкой обернется,

В чужой цветной ковер воткется,

Которого нам не видать.

Я опущусь на дно морское

Придонной рыбой-камбалой,

Пройду водой, пройду песком я,

И — ухо плоское — присыпано золой, —

К земле приникну, слушая с тоскою.

Я слышу: хрип, и визг, и стон,

Клубятся умершие ветры,

И визги пьяных Персефон,

И разъяренный бас Деметры,

Трепещет ее чрево смутно —

Еще бы! Каждое ведь утро

Ее бесчисленные лонца

Бичом распарывает солнце,

И в глуби мира волокут.

Кто ей, уставшей так смертельно,

Споет тихонько, колыбельно —

Не ты ль — нашлепка на боку?

В печи сияющей, в огромном чреве

Нерожденный Пушкин спал —

Весь в отблесках огня и отсветах светил,

Два месяца всего назад зачатый —

Уже он с бородой

Или как после тифа был.

В черном, стриженый, сквозящий,

И как пирог он восходил,

И широко раскрытыми глазами

Смотрел в огонь, лежал, кальян курил.

Шумели ангелы, как летний дождь, над ним,

Вливались в уши, вылетали в ноздри,

Ленивый демон прятался в углу,

Их отгонял, как мух, как туча звезды.

Он зорок был, бессонен — потому,

Чтоб с цепкостью ко тьме младенец шел во тьму…

Я знаю, чего я хотела,

Теперь уж того не хочу,

Хотела я муки и славы

И в руки попасть палачу.

Чтоб едкою этой печатью

Прижечь свои бедные дни,

Конец осветил бы начало,

И смыслом они проросли.

Но мышкою жизнь проскользнула,

В ней некогда даже хотеть,

Но в следущей жизни хочу я

Снотворным маком расцвесть.

В день летний, похожий на вечность,

Самим собою пьянеть,

Никого не любя и не помня,

И беззвучно внутри звенеть.

Я знаю, чего я хотела,

Но этого лучше хотеть

И опиумным соком

Зачаток сознанья известь.

— Как эта музыка скучна. Нет, это слишком!

Который час? — Сосед достал часы,

И щелкнула серебряная крышка.

Три человечка там — размером стрекозы —

Служили стрелками, насажены ногами на шпенек,

По швам их руки, к цифрам — их власы,

И мучал среднего — что? — внутренний щелчок.

Другой почти висел, а тот летал рулеткой,

Один так плавно, а другие — дерг,

И самый маленький летал, как белка,

Час отбивала смерть ребром косы.

Три времени, душа, в тебе — три мерки.

Хихикнул он и проглотил часы.

О скинуть бы все одежды,

И кожу и кости тоже,

И ту, что в зеркало вечно

Глядит — надоевшую рожу.

С ветром в пустыне носиться,

В облаке лунном сиять,

Тьмой над водою разлиться

И в зеркалах не дрожать.

Я пролечу через птицу

Теплым живым пробелом,

Мимо — живой пустотой,

Вспомни — другое есть тело,

(В звезды одеты нагие),

Мозг есть другой, голубой,

Вспомни — есть жилы другие,

Мед в них течет золотой.