ПИФИЯ — Деушка, деушка, темный канал, Тот, по которому сны проплывают Или виденья грозно плывут — Ты нам поведай, что знаешь. Деушка, деушка — посох в руке, Хвост в облаках твой сокрылся, А голова, волочась по земле, Изрыгает темную воду. Воду знамений, реки печалей: "Знаю — тот день, которого ждали — Прах человеческий в недрах земли Тяжесть руд и камней превысит — Вот тогда и съежатся дали, Разверзнутся трубные выси. Станет тогда седая земля Говорящею головой, Каждый будет, как мысль, судим Или, как слово, спасен Или, как чувство, развеется в дым, Или, как имя, забыт". А пока что мертвыми рвет ее, Тенями она говорит, А потом, как котенок слепой, она На овчине, свернувшись, спит, Утонула она — потому что тесна Водопаду, что в горле спит. Сон из дальних сочится стран, Говорит она тихо в сторонку: "Мне тяжело — через воронку Переливают океан". ВЕРТЕП В КОЛОМНЕ (на смерть Театра) Там жарко было, ну а здесь в метели Приплясывают зрители, в глазах — Тот, кто лежит в скорлупке-колыбели И Кто — в морозных небесах. Завеса, бархатная в синь, наколдовала Иль Вифлеема теплый зимний воздух — Что золота дороже и сандала Вола дыханье и навоза дух. И пусть, как шут, я на себя в обиде И Духа я не вижу своего, Но на земле везде хочу я видеть — Как слиты тварь и божество. Пустая сцена — ты толкаешь вверх, Бросаешь в дрожь, священна ты, алтарь. Царей и всех блаженней на земле Кто здесь — помазанник и царь. И на кого прольется вдруг ознобом Источник сил, или слюна Отца, Кого и ангелы под руки водят, Как дочь венчанного слепца. Когда я по Фонтанке прохожу — То чувствую в глазницах и у губ, Как пыльная вдруг опустилась завесь, Театра страшен мне зеленый труп. Его грызут метели в волчьи ночи, И сердце в нем окостенело. Никто уже не плачет, не пророчит. (Я мертвых не люблю и мерзкого их тела). Уносит ветром маски, рожи, тени, Белила густо сыплются с небес, Но — со стареющей Вселенной Не сколупни румяна, бес. Рождественский вертеп и крошечные ясли, Шарманка дряхлая, как вымершая птица, Поет в Коломне, в вымерзшей столице, Серебряные звезды смотрят страстно На муки легкие и крови роженицы. МЕРТВЫХ БОЛЬШЕ Петербургский погибший народ Вьется мелким снежком средь живых, Тесной рыбой на нерест плывет По верхам переулков твоих. Так погибель здесь всё превзошла — Вот иду я по дну реки, И скользят через ребра мои Как пескарики — ямщики И швеи, полотеры, шпики. Вся изъедена ими, пробита, Будто мелкое теплое сито. Двое вдруг невидимок меня, Как в балете, средь белого дня Вознесут до второго окна, Повертят, да и бросят, И никто не заметит — не спросит. Этот воздух исхожен, истоптан, Ткань залива порвалась — гляди, Руки нищий греет мертвый О судорогу в моей груди. От стремительного огня Можно лица их различать — Что не надо и умирать — Так ты, смерть, изъязвила меня! " Тише! — ангелы шепчутся — тише! " Тише! — ангелы шепчутся — тише! Я вот-вот, вот сейчас услышу. Просто дождь чмокает крышу — Кап да кап. Адонаи. Эль. Да подол подбирает выше И по стенке шаркает ель. Нет — это ангельских крыльев Легкая давка. Пожар. Сто хористов. Дзэн. Элохим. Нет! Это все-таки дождь. Влажный в сердце удар, Передается мне с ним От ангелов — слезный дар. ИЗ ВСЕГО То, что Гуттен-станок Прижимал к молоточкам — Боязливой бумаги шершавый лист, То, что в ухо вползало, ахая, Что в трубу святого Евстахия Набросал пианист, натащил гармонист, Нашипела змея, Нашептал дурачок, От чего сжималось глазное яблоко, Всё — чем память набила мешок — Надо его отдать рано ли, поздно. Из всего — только всего и жаль — Звёзды, и даже слова о звёздах. |
