III. Чем была и чем стала 1 Была римской поэтессой, Китайской Лисой, Эстонским каким-то поэтом, Безумной монахиней, Пустотою, выдохом ночи, Чьей-то возлюбленной, чьим-то другом. А теперь я сделалась головней, Говорящей И танцующей на хвосте, Как змея. 2 Безучастной, бестрепетной, Милости прося, пугая лепетом, Нишею, вырубленной в воздухе, Что-то в ней спрячут? Разбойники — что-то спрячут, Сокровище принесут, В пустыне ночной припрячут. Века, уж века не плачу. Сироткой седой, дряхлым львенком — Крошкой, Йовенком-крошкой В Иове большом как в матрешке, О сколько же нас в нем! От века мы говорили в нем, Терзали болью своей как огнем, Мы бока ему прогрызем. Предвечный Иов горит во тьме костром И черными языками пламени мы — Полыхаем в нем. IV Итак — за мною шла беда, На пятки наступала И птица, пролетая вкось, Меня почти не замечала, А видела меня как тень, Поводыря медведя, Который как Эдип бредет, В плечо вцепясь мне, бредит. И видит птица как слепец В косматую густеет тучу — Вдруг закачается, падет В падучей неминучей. V Всего я лишилась: Любимых книг, фотографий Поры счастливой, Даже родинку со лба Обронила, Стала сама черной меткой, Отметиной В белом мраке заметной, На округлом лбу Тоски По утешном слове, Чудесней выщебетанного птицей, Потешном, утешном для Бога, Щекотном. VI. Морзянка Ты говоришь: за все благодари, все к лучшему, — но лицемер последний за гибель существа любимого и муки — благодарить не сможет. Вослед Иову, подобно Иакову, Да и всякому, Кто с ангелом В ночи боролся, Известно, Что измученное сердце, Притянутое к бездне, Трепещет и передает морзянкой Всю нашу боль не нашими словами, И только херувимы их поймут. И стон отчаянья, невыносимой боли Преображаются в неизреченной глубине, В молчание любви земной юдоли К молчанию живому в нас и вне. VII Меж дождинок — что князь Цицианов Проберусь — не заденут меня, И смерть, как француз деловитый и пьяный, Не всем подмигнет, казня Будто знает он что-то хорошее, знает И радуется не зря. Пусть Земля, будто яблоко падшее Темное, липкое насквозь, Валится в бездну — и натыкается На хрустально-смертельную ось VIII Огонь идет — и свитки все свиваются, Свисают струпья и дрожит зола Хоть твоя суть и ледяна и зла. Сжигай мой дом, мне это втайне нравится Пускай сгорели книги, фото, карты, Как жаль, что не сгорела я сама — О черное барокко в сердце марта! О пламя, бьющее из моего окна! В Новой деревне птицы все те же На Черной речке птицы щебетали, Как будто щеки воздуха щипали И клювом дергали И лапками терзали, И сердце напружив, Забыв о друге, о душе, о дали До смерти небо тьмы защекотали. Хвостами резали и опереньем И взвизгами, и судорожным пеньем. Да, птицы певчие хищны, Их хищность в том, Чтоб воздух догонять, Терзать его потом. Перетирать, крошить, Язвить, ласкать, журить, Чтоб наконец В нем истинные звезды пробурить. И в том они подобны Богу, Он к сердцу моему свечу подносит И самого себя он только спросит: Что если в нем дыру прожжет — Что там увидит? зеркало, дорогу? И почему Ему мы застим взор И исступленья сладостным огнем И вдохновенья режущим лучом Он нас заставит душу разорвать И чрез нее в свою глазницу глянет. О птицы певчие, терзайте воздух нежный. Я — ваше небо, я — позор безбрежный. Скелет на весенней опушке Я взглянула краем глаза — Глазом всем смотреть нельзя — Что это было — заяц? Коза? Белый винт ребер, остатки морды, Розовые глаза. Он лежал на траве, Но казалось — Костяная пружина, Устремленная в небо, Штопор, взламывающий ум, Открывающий длинную бутылку, Где спит великий Ремесленник, Смастеривший машинерию тела, Ребра-шпангоуты, бочки… Ее хитрость сложна, Ее белизна Ужасает — Когда весна Раздувает на ветках почки. |
