Выстрел C такою лёгкостью в теле проснулась — Будто я вчера застрелилась Вишневой косточкой… Всё же косточка попала в цель (хоть и не было там светло) — В красную землю, лепестков метель В благодатную занесло. Она упала не в путь проезжий И не на камне И машет белыми руками И цветью снежной В самом деле (экое дело!) В сердце что-то цвело и белело — Сакура там расцвела. Все — вплоть до самой малой кровинки, — Замирая, дивились этой новинке. Vita nuova болела, Vita nuova бела. Крест после распятья Когда Спасителя в пещеру положили, День cерый занялся и тучи, нависая, Шар обернули земный В саван. Птицы не служили, Вздыхали судорожно бедные ягнята, А люди сонно жили, Виновато. Да, никому на свете не жилось — В день смерти Бога Сгнило всё Насквозь. А крест покинутый Чернел, как бы сожжённый, Уже не помня, где его срубили, где пилили, А кипарисный пень-отец по сыне тосковал, Раскинув лапы и глубоко в землю вгрызшись. А крест был ближе всех, И он поддерживал страдающего Бога — Сын-кипарис, Бог Сын, они слились Божественным он прокалён огнём Кровь Бога светлая на нём. Он помнит Его прикосновенье И тяжесть Бога, А Бог — его шершавую древесность, И жалость деревянную, и нежность. И ночью видели — взошла луна Она была крестом разделена. Четыре красные куска, Была разрезана она. Когда случилось Воскресенье — Крест вздрогнул и вспотел огнём, И вдруг воскрес, И вот он снова кипарис В саду небес. Созвездие Лебедя, или Снятие с Креста (небесное и незавершённое) Я смотрела на звезду, понимая Что между нами длинный канал. Руки поднять и скользить туда, где она, сияя, Нервничает, как ночной вокзал. Пока я смотрела — небосвод кружился И качнулся, сдвинув на пядь её, Она была позвонком предвечного Горнего ледяного распятия. Млечный полог чуть колыхался — там какие-то тени Из крыльев лебяжьих гвозди, плача, тянули. Но вдруг замерли, оцепенели, Все в полёте чрез чёрное небо уснули. Называли ведь “Лебедь”, но это ли птица? Руки надломлены… Глуха высота. Начинается — но века оно длится — В скорбном небе — снятие со креста. Имена царей, или Тонкий сон Звезда над ними клонит голову, И, круглолобее вола, В издревле стойло ей знакомое Как зверь и пастырь их гнала. Я с юности знала трёх странных царей имена — Три царственных странника — юный, и средний, и старый… Но в книжице этой старинной Гаспар Был назван иначе — Йаспаром. Лениво читала я книгу о чудных царях, Как шли они к точке одной с трёх сторон кругозора, Как нить путеводную им размотала звезда, Себя истощая, с царей не сводящая взора. Лениво читала о том, что дарили они — Шары драгоценного ладана, смирну, златые монеты, И там толковалось — что знаменуют они И чем обернётся всё это. Задумавшись, я посмотрела окрест (А финское море сверкало очами своими златыми) Звезда уносила в груди своей крест… “Нет, не зря изменилось то имя: Гаспар на Йаспар” — кто-то рядом сказал. Иль это был тонкий сон Начальное “йа” да “Б” — Бальтазар — Инициалы священных колонн. А что ж означает тогда Мельхиор (Как медленно строится храм!) И буквы внезапно менялись местами, И имя плясало — Хирам. А финское море своё серебро расшвыряло, Звезда уносила свой крест. И сердце пустое моё узнавало Забытую тайну — пока я смотрела окрест. На острове Святой Елены Под лимонным кислым деревцем Стынет завтрак Бонапарта. Южный ветер мерзок, Океан неспокоен. Смутен он сам и шепчет a parte: “Пьяной саблей звеня, Смерть шла впереди меня, А теперь норовит встать за спиной, Ядовитой плюёт слюной”. Вдруг он видит — в его огород Бык забрёл и нагло капусту жуёт, — Граф, подайте мне дробовик. Целит в лоб, И как молния падает бык. “А! я ещё не отвык! Рука тверда пока”. Сегодня быка, А вчера козлят (правда, стонал козлёнок, Когда на кухню его волокли). А позавчера — поросёнок. “Словно смерть ещё, Пьяной пулей звеня, Летит впереди меня”. Умиротворенно глядя в даль, К чайной чашке приник, Выпитый роком, жёлтый Насупленный Смерти двойник. Китайская игрушка Как сладостно, отрадно знойным летом В кустах смороды разогретых Читать о кораблях во льдах, Торосах, вьюгах, полюсах И мужественных снегирях. Зимою небо сизо Как горла сизарей, Что жмутся на карнизах, Когда дохнёт Борей. В благоуханьи срезанного сена Я вспоминаю буйного Нансена, Его корабль Фрам, чьё даже имя Хрустит, как будто валенки по снегу (фрам-фрум, хрум-хром), И сполохи над бесконечным льдом. Корабль весь замёрз — от клотика до киля, Льды медленно влекут его куда-то. От пенья птичьего очнусь — зима умчалась, И не корабль, а туча лиловата Куда-то душу ветрено манила. Всё это я пишу в мороз, Глаза пронзающий до слёз, Мечтая, будто знойным летом В кустах смороды разогретых — Лежу я с книгою в руках О злых морозах и снегах. |
