Солнце жизни земляное село, На горе Фавор в сиянье дня Ты оденешь Моисея тело. Дам тебе я света, первохлеба, Новой милости и легкой сини… И душа взлетела быстро в небо, Тело стало пить песок пустыни. 5 Еще говорил Моисей, но его уже не слышали люди. — Возлюби Господа Бога своего всем существом своим, всем разумением и всей крепостью твоею… И твердила душа, возлетая: всей кровью своею, всей пустыней твоей и больше, чем самого себя, всей бездной твоею, всем падением твоим, всею смертью твоею, всем забвением о тебе, всем сердцем, всем прахом твоим, всем молчанием и всем словом твоим. Возлюби Его всею любовью и кончиками ногтей. Всей тьмою и всем светом своим, всей скорбью и всею радостью, всеми любимыми твоими, всем временем твоим и всей вечностью твоею, всеми закоулками ума и вопреки боли земной. НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ ПОЯСНЕНИЯ Эта книга состоит из совершенно разномастных и ничем не связанных — кроме одного свойства — частей. Это свойство — загримированность, говорение из-под маски, переодетый (или перерожденный) автор. Сочинение таких вещей, конечно, носит игровой характер и помогает по-новому взглянуть на привычное. Известный принцип остранения. Забавно перенести свою жизнь из России семидесятых как бы в древний Рим, все становится смешнее и красивее. Древний Рим послужил мне чем-то вроде девичьей или кухни — для сплетен и сведения счетов, стихи "от себя" такой возможности не дают. Кроме того — так хорошо иногда убежать от себя как можно дальше, чтобы вернее вернуться. Самое важное для меня (и самое большое по объему) произведение в этом роде "Труды и дни монахини Лавинии" было уже издано дважды (отдельное издание — в издательстве "Ардис"). В этот же сборник входят не печатавшиеся или печатавшиеся не полностью вещи. Арно Царт — вымышленный мною эстонский поэт, помешавшийся на любви к женщине-оборотню (о которой он прочитал у китайского писателя Пу-сун-лина) и сочиняющий (это уже игра в игре) стихи от ее имени. Некоторую реальность существованию этого поэта придавало то, что мой покойный друг Юрий Латышев согласился выдавать себя за него и читать его стихи как свои. Но в отличие от Черубины де Габриак Юра вообще не писал стихов, держался же в этом образе очень правдоподобно, "романтично" и "поэтически". Он был высокий, чуть медвежеватый и носил в образе Царта блондинистый парик. Имя я позаимствовала у немецкого поэта Арно Хольца, экспрессиониста, чья статья о переменчивости ритма в пределах одного стихотворения повлияла на меня когда-то. А фамилию отсекла у Мо-царта. Поскольку поэт — потомок немецких баронов, он имеет право на эту неэстонскую фамилию. "Лестница с дырявыми площадками" — дневник души, где душевная жизнь понимается как восхождение на гору (лестница — идеограмма горы). Приходится то взбираться, то падать, то перепрыгивать через пропасти, а то и перелетать — через бездны. В сущности душа здесь тоже рассматривается со стороны, жизнь на горе — это тоже имагинация, поэтому она и включена в этот сборник, принцип составления которого — многоликость. В книгу включена еще маленькая мистерия о Моисее и его смерти, где автор стоит в стороне, за кулисами. ПЕСНЯ ПТИЦЫ НА ДНЕ МОРСКОМ[27] I ПЕТРОГРАДСКАЯ КУРИЛЬНЯ Три раза Петр надрывно прокричал. Петух и Петр — кто разделит их? Из смертных кто тебя не предавал? Как опиум клубится к небу стих. Когда предместье зацветает Своей желтявой чепухой, Я вспоминаю — здесь курильня Была когда-то. В ней седой Китаец, чьи глаза мерцали, Как будто что-то в них ползло. — Моя урус не понимает, — Он говорил немного зло. Давал искусанную трубку С лилово-белым порошком, А если кто уснет надолго, Рогожным прикрывал мешком. Ты приходил худой и бледный, И к нарам — из последних сил, — Чтоб древний змей — холодный, медный — Из сердца твоего испил. Ты засыпал и просыпался, Костяшками белея рук, И пред тобою осыпался Забытый город Пепелбург. И он танцует страшный танец Свидетелем смертельных мук, И это воет не китаец, А темный город Петелбург. СЕРЫЙ ДЕНЬ Второпях говорила, в трепете, Потому что времени мало — Пока молния, вздрагивая, Замедляясь, бежала. Или это была кровь моя, Тихо гаснущее бытие? Войти мне уже пора В горчичное зерно Твое. В доме Отца моего ныне ветшает все, В доме Отца все ангелы плачут — Потому что их иногда достигает тоска Где-нибудь замученной клячи. В серый день я жила на земле, В дне туманном — свое торжество — Может Дух подойти и смотреть, Чтоб, не видя, ты видел Его. Так порадуйся скудости их, Этих сумерек не кляни, Если нас посещает Христос — То в такие вот бедные дни. В ИЗМАЙЛОВСКОМ СОБОРЕ Странный ангел в церкви дремлет, За спиною его сокол, Он ему шептал все в темя, Тюкал, кокал, не раскокал. Что ты! Что ты! То не сокол. За спиною его крылья — Они веют, они слышат, Они дышат без усилья. Нет, не крылья, нет, не крылья! Это упряжь вроде конской, Или помочи младенца. Эта упряжь — милость Божья. За спиной у человека Тож невидимо взрастают, Опадают и взлетают — Будто пламя фитиля. За спиною твоей крылья. Нет, не крылья. То не крылья. Это сокол — мощный, хищный. Он клюет, плюет мне в темя, В родничок сажает семя. Этот сокол — сам Господь. Сам, Благословенный, хищный. Он нас гонит. Он нас ловит. Будешь ли святою пищей, Трепетливой, верной жертвой? Съеден — жив, а так ты — мертвый… Так мне снилось, так мне мнилось В церкви, где среди развалин Служба шла, и бритый дьякон, Как сенатор в синей тоге, Ангела толкнув убогого, Отворял нам вид на грубый, На некрашеный, без злата — На честной и простый Крест. вернуться Стихотворения. СПб.: Пушкинский фонд, 1995. Серия "Автограф". ISBN 5-85767-076-4 88 с. |
