Я, например, уверена, что электропроводка в Лениной квартире загорелась (что привело к страшному пожару), потому что он за пятнадцать лет до этого плохо повесил люстру (я помню, как он ее вешал во время новоселья, под неодобрительными взглядами Лениной мамы, Дины Морисовны). Это, конечно, не может быть правдой.

«Мама говорила, что N предатель. Вот видите, оказалась права», — сказала мне Лена про своего второго мужа, когда мы шли по Римскому форуму. Однажды Лена была во Франкфурте во время книжной ярмарки (задолго до той знаменитой «русской» ярмарки 2003 года; ее пригласила профессор-германист и переводчик Нина Гучинская, которая, сама будучи приглашена каким-то культурным учреждением, могла представить публике одного русского писателя). Мы долго гуляли по Франкфурту. Кафе в музее современного искусства тогда называлось «Сакко и Ванцетти». Одна барышня за соседним столиком рассказывала другой: «И тогда его посадили на электрический стул». А в кафе на книжной ярмарке мы встретились с одной нашей общей знакомой. «N на даче, но он ведь там не один, он не скучает», — сказала знакомая. «Да-да, — сказала Лена, — Он там с собакой, с Джоном». «Нет, нет, — сказала знакомая, — он там с новой любовью». Потом все оставшееся во Франкфурте время Лена провела в совершенном, каменном оцепенении (хотя уже всё равно считалось, что они разводятся и N всё равно собирался переезжать в Москву, на родину). Она говорила мне (мы ехали в трамвае): «Как она могла мне это так просто, так между прочим сказать. Я поняла бы, если бы так сделала какая-нибудь богемная лахудра. Но если человек — женщина, я имею в виду, если человек себя определяет в мире через то, что он женщина, как же так можно?». На следующий день у нее было выступление в одном богатом нарядном городке неподалеку от Франкфурта. Она ночевала там у местной культурно-организационной дамы, поэтому другая дама забрала ее от нас вечером накануне и увезла туда. Это было неправильно — в том состоянии, в каком Лена была. Когда мы пришли на выступление, дама-гостеприимица стала нам строго выговаривать, что мы Лену напоили. Я потом долго переживала, что растерялась и недостаточно резко ей ответила. В общем, до сих пор переживаю. Потом, между прочим, выяснилось, что хозяйка дома устроила «русский ужин» и сама достала из холодильника бутылку водки. Ну, Лена ее и выпила.

Я пишу о таких вещах только потому, что мне страшно себе представить, какие дикие, дурацкие мемуары могут появиться, например, о том, как Лена пила. Или как Лена в кого-то запускала бутылкой. Уже появилось несколько таких воспоминаний. Подобно тому, как в советское время были «люди, которые видели Ленина», появятся «люди, в которых летела Ленина бутылка». Тем, кто интересуется этой стороной жизни, надо прочитать Ленину книгу «Видимая сторона жизни». Она там всё хорошо описывает и объясняет. Когда я сказала ей, что меня восхищает это название, она его пояснила, это было трогательно, потому что всё, что она говорила, уже было в формуле названия. Она говорила, что настоящая жизнь всё равно не видна и не уловима. Только в стихах. А это лишь видимая поверхность, самая-самая поверхность.

По сути Лена всегда была права. Если она в кого-нибудь кидала бутылку, плевала, выплескивала вино — значит, он этого заслуживал. То, что ее бутылка ни разу никого не искалечила (один раз по ошибке ударила не так, как рассчитывала, см. «Обезьяньи прыжки» в «Видимой стороне жизни», к счастью — обошлось) — не случайность. Лена была очень меткой, кажется, у нее был разряд по стрельбе. Одна из ее историй — про пистолет, про который она думала, что он не заряжен, а он был заряжен, и она чуть было не выстрелила в себя, но в последний момент направила дуло в окно, в небо, а попала в балконную дверь, заканчивалась словами: «Мама мне говорила, что нельзя целиться в живое, даже в шутку, даже из игрушечного ружья». (Молодым поэтам: подражать Лене бессмысленно, если вы плеснете вино в соседа по столу, вы не станете от этого писать лучше, симпатическая магия не так работает.)

Один раз в ресторане ВТО (где мы сначала мирно сидели после совместного выступления Лены и Олега) мы подрались с группой из примерно восьми эстрадных певцов, по виду корейцев. С тех пор они никому из нас не встречались. Не знаю, куда они все потом делись, мы их не убивали. Пожалели.

Нас было шестеро: один стихотворец из «Клуба-81», вечно пьяный, вечно неуместный — он во время драки пытался убежать, но делал вид, что пытается увести Лену; Ленин муж, который очень быстро оказался под столом, потом выяснилось, что у него перелом ребра и на этой почве пневмония; Дима Закс и Олег Юрьев, которые, кажется (пусть они мне простят, если я ошибаюсь), дрались в первый и, надеюсь, в последний раз в жизни и героически махали руками в разные стороны, пока маленькие корейские певцы применяли какие-то приемы какой-то восточной борьбы; ну, и я. Я сначала стояла в дверях, считая, что драка — не женское занятие, потом пошла разнимать дерущихся, тряся уже утомленных артистов за плечо и говоря что-то вроде: ребята, вы что с ума сошли, посмотрите, она же женщина, как вы можете. А они мне отвечали: «А чего она?», но по одному покидали поле боя. Было очень весело. А потом я всю ночь прикладывала Олегу к щеке снег с балкона (у него на следующей день было чтение пьесы). А Дима потерял зуб. Но я уверена, что потери врага были больше.

Известно, что у каждого человека есть свой возраст. Есть люди старости, которые постепенно, с течением жизни входят в свой возраст и, соответственно, чем старше они становятся, тем уютнее они себя чувствуют в мире. А есть люди юности. Лена была человек юности. Почти ребенком она уже писала гениальные стихи. Причем это не была певучая птичья гениальность, полуосознанная, полуподслушанная. С самого начала особенностью поэтики Елены Шварц был интеллект. Сильный, ясный, независимый ум. Поразительные формулы. Разряды мысли. Главным элементом ее стиховой ткани были не строчка, не слово, не звук, не интонация (хотя все это тоже было), а мысль. Все, кто последние двадцать лет перенимал ее приемы, перенимал именно интонацию, мелодику, принципы построения ритма. Ум гораздо труднее присвоить. Вот, например, у Бродского легко воруется интонация, потому что именно она была его главным открытием. Поэтому эпигоны Бродского стирают, уничтожают его интонацию, не то что они перестают от него отличаться, а в результате он перестает отличаться от них — Бродский тонет в затирающем его индивидуальный голос общепоэтическом языке. С Еленой Шварц все гораздо сложнее. Внешние приметы ее стихов обманчивы, хотя и заманчивы. При этом нельзя не признать, что и утвержденные ею формальные приемы очень повлияли на поэзию девяностых и нулевых годов.

Скорость мысли ребенка и подростка поразительна. Взрослому человеку приходится разными способами (опытом, знаниями, притворством) компенсировать потерю скорости. Лене — не надо было, она этой скорости не потеряла. В этом смысле ей не нужен был опыт, он ничего не давал ее мудрой душе и умному сознанию. Не умножая знание, только зря умножал скорбь. Экстатические ритмы ее стихов удерживали ее сознание от взрыва, перехода в безумие, которое граничит с пределами предельно ясного ума. В каком-то смысле ей некуда было развиваться. Она вся была она, Елена Шварц, в самых ранних своих стихах. И как человек она всегда была подростком, мучительно сосредоточенным на своем внутреннем мире, мучительно серьезным, несдержанным, озорным, эгоистичным, щедрым, любопытным, раздражительным, сострадающим, красивым, веселым, трагическим, не согласным с тем, что мир не такой, каким он должен быть, что мир не относится к тебе так, как он должен к тебе относиться. Она была серьезной, красивой, сосредоточенной, и сосредоточенной на себе девочкой. С ясным и чистым огнем внутри, сжигающим всю мерзость мира, но мучительным. Отсюда все бутылки и скандалы. Но в последние годы их почти не было. Она хотела соответствовать своему календарному возрасту. Она стала сдержанной, милой, мягкой. В «Определении в дурную погоду» она объясняла это так: «Я лично теперь из области скандала вечериночного перенесла свою скандалезность целиком и полностью в область умственную».