Заметила, что Маттео не называл меня так с тех пор, как я узнала, кто он. Будто ждал, когда сама вспомню.

Если это был тест, я с треском его провалила.

Теперь он зовет меня так же, как в ту ночь: cara или cara mia.

— Да. «Pavona».

Очаровательная улыбка снова появляется на его лице, и в животе тут же поднимается буря.

— Спасибо, что зашила рану, cara.

— Спасибо, что прикрыл меня от пули.

Легкая, беззаботная ухмылка.

— Всегда пожалуйста.

И вдруг, его рот накрывает мой. Жадный язык раздвигает губы, захватывая их с такой лихорадочной одержимостью, что это почти пугает. Его рука сжимает мою шею сзади, заставляя приподняться к нему навстречу.

Раздается раздраженный стон, разница в росте выводит его из себя. Схватив за талию, он с легкостью поднимает меня, усаживая на кухонный остров. Раздвигает мои ноги, встает между ними. Я хнычу от удовольствия, запуская руки в его волосы и выгибаюсь, стремясь прикоснуться к обнаженной груди, чтобы тепло окутало меня целиком.

Маттео отрывает губы от моих, но не отстраняется. Его рот остается у моих губ, разделенный лишь нашим сбивчивым дыханием. На его лице безумие, смешанное с мукой.

— Ты знаешь, что каждый раз, когда я тебя целую, ты стонешь? — хрипло, с надрывом спрашивает он. — Этот приглушенный, отчаянный звук, что вырывается с твоих губ сводит меня с ума.

— Говоришь так, будто это делаю только я. Ты сам каждый раз стонешь, — с вызовом выдыхаю я.

— Это от чертового удивления, что снова имею право целовать тебя после всего, что было, — он смотрит на мои губы, глаза темнеют. — Кто последним целовал эти губы? — снова спрашивает он. Приоткрываю рот, но он тут же предупреждающе рычит: — Не смей говорить «Pavona».

Во мне закипает раздражение.

— Я уже отвечала на этот вопрос.

— Ты сказала, что это был я. Но до того, как мы встретились снова, кто был до меня? Кого ты поцеловала последним?

— Почему ты все продолжаешь спрашивать об этом?

Он снова сжимает шею. Его одержимая ревность должна оттолкнуть. Но вместо этого она подливает масла в огонь, заставляя пламя внутри разгореться до катастрофического взрыва.

— Потому что хочу знать, кого ты целовала за эти полтора года между нашими встречами. Хочу знать каждого. Все имена. Но начну с последнего. Его я найду первым.

— Тебя.

Черты лица Маттео искажаются от гнева.

— Валентина…

— Тебя! — восклицаю я. — Ты хотел, чтобы я была честной? Так вот — я честна. Я поцеловала тебя в ту ночь на Карнавале и снова на прошлой неделе.

Глаза Маттео мечутся между моими, его гнев сталкивается с внезапным замешательством.

— За последние полтора года я целовала только тебя.

Он отпускает мою шею, на лице появляется удивление.

— Ты не…?

— Нет, — отрезаю я.

Сдавленный стон поднимается из груди, вырываясь из самых глубин его существа. Звук длится секунды, прежде чем достигает губ.

Я поднимаю глаза, и встречаю самый мрачный взгляд одержимости, который когда-либо видела. Никто никогда не смотрел на меня так. Даже он, до этого момента.

— Ты все испортила, — бормочет он, прежде чем завладеть моим ртом в обжигающем поцелуе.

Маттео

Валентина падает на матрас, подпрыгивая. Устроившись поудобнее, она приподнимается на локтях и покорно смотрит на меня этими настороженными ореховыми глазами, которые сводят меня с ума.

— Кровать, Валентина, — говорю я, опуская руки к поясу брюк. Ее взгляд следит за моими движениями, и глаза затуманиваются от вожделения, когда расстегиваю пуговицу и спускаю брюки по бедрам.

Она облизывает губы, но подыгрывает: — Приятно познакомиться с...

Слова переходят в крик, когда хватаю ее за лодыжку и притягиваю к себе. Нависаю над ней, заключая в ловушку своих рук, и впиваюсь в губы. Тот же самый сладострастный стон вырывается из ее рта, переходя в мой и пуская стрелу желания прямо в пульсирующий член.

Она похлеще любого наркотика: вызывает большее привыкание, а если судить по сегодняшнему вечеру, может быть даже смертоноснее. Все мысли, обычно стремительно мечущиеся в моем разуме, улетучиваются, когда я жадно впиваюсь в ее рот, наслаждаясь пьянящим вкусом, почти обезумев от осознания, что эти губы не касались другого мужчины, с тех пор как мы встретились.

Чувству собственничества, беснующемуся во мне, нет никакого рационального объяснения. Просто она всегда была моей.

Хотя это не должно иметь значения. Ведь скоро я женюсь.

И тот факт, что это все же важно для меня, должен беспокоить.

Но мне плевать, потому что сейчас она извивается подо мной, ее руки царапают мою обнаженную грудь, требуя большего, а сексуальные стоны предназначены только для меня. Все эти ночи я провел без сна, терзаясь мыслями о том, скольким еще она позволила ощутить вкус своей вишневой помады, а она все это время была хорошей девочкой. Каждый кошмар, что я себе нарисовал, оказался лишь плодом воображения. Ничего из этого не было реальным, и я так чертовски счастлив, что боюсь начать светиться от этого удовлетворения.

Когда отстраняюсь, замечаю нуждающееся выражение лица Валентины, вторящее моему собственному. Она тяжело дышит, зрачки так расширены, что я мог бы провалиться в них и утонуть.

— Покажи мне, — требую низким от вожделения голосом.

— Что? — она издает тихий звук разочарования и обхватывает мою шею сзади, пытаясь притянуть обратно к себе.

Мой взгляд падает на ее грудь.

— Покажи мне свои сиськи, cara. Я безумно хочу попробовать их на вкус.

Прерывистый вздох потрясения срывается с ее губ. Она хватается за молнию, соединяющую обе стороны платья, и снова смотрит на меня, хлопая ресницами.

— Лучшая часть моего дня, это когда я прихожу в клуб и узнаю, в каком наряде ты собираешься соблазнить меня до смерти этим вечером, — Валентина тянет молнию вниз, не отводя взгляда от моего лица, а я не могу оторвать глаз от кожи, которую она медленно обнажает. — Мне это так сильно нравится и одновременно ненавистно, потому что дюжина других мужчин тоже смотрят на тебя, представляя такой, как я вижу сейчас.

— Энцо не разрешает мне носить слишком откровенные наряды.

— На тебе они все откровенные. От них у меня подкашиваются колени, и я отчаянно жажду прикоснуться к тебе. Спрятать ото всех.

— Хочешь, чтобы я надела костюм монашки? — молния движется мучительно медленно, дразня меня.

— До этого момента я никогда не хотел трахнуть монашку. Новая фантазия в списке, — хрипло шепчу я. — Быстрее, cara, ты меня убиваешь.

Она оставляет застежку-молнию чуть ниже пупка, обнажая плоский, подтянутый живот и соблазнительную оливковую кожу. Но мой взгляд цепляется за грубый шрам с левой стороны.

Ужас пробивается сквозь похоть. Внутри все сжимается, пока рассматриваю неровный красный рубец. С первого взгляда ясно, что это не последствия операции или какого-то другого врачебного вмешательства. Это жестокость и ярость. Кто-то напал на нее. Кто-то причинил боль и пытался ее убить.

Провожу пальцем по зажившему шраму, и мой голос превращается в смертельный шепот: — Кто это с тобой сделал?

Перед глазами Валентины будто опускается пелена.

— Pavona.

Я так резко смыкаю зубы, что удивляюсь, как челюсть не трескается от удара. С каждым мгновением, проведенным с ней, вопросов становится все больше и больше, но обещание есть обещание. Я сказал, что буду терпелив, и так и будет.

Но это не значит, что я забуду.

Валентина отпускает молнию и скользит ладонями по обнаженной коже, отвлекая меня от шрама и маняще поднимаясь к все еще прикрытой груди.

Взявшись за платье, она вновь обращает свой пылающий взор на меня и резко разводит ткань в обе стороны, обнажая идеальные округлости груди с темными и тугими сосками.