Я смотрю на наши руки и медленно переплетаю пальцы.

— Хорошо, — тихо говорю я.

Его глаза следят за моим движением. Он издает тихий, низкий звук мужского удовлетворения, и сжимает мою руку.

Он ведет меня к машине, не к Maserati, как я ожидала, а к G-Wagon. Открывает пассажирскую дверь, аккуратно обхватывает меня за талию и поднимает, усаживая внутрь. Затем уходит к багажнику, оставив мою дверь распахнутой.

Я даже не думаю закрывать ее сама, зная, как он реагирует на такие попытки.

Он возвращается меньше чем через десять секунд, неся в руках большую хлопковую футболку и мягкий, пушистый плед. Окидывает взглядом пространство через левое плечо, потом через правое, внимательно осматривает все вокруг.

Потом протягивает руку к моей мокрой футболке и одним рывком срывает ее с меня. Наклоняется, заслоняя мое полуобнаженное тело от возможных любопытных глаз, хотя его собственные выдают все неподобающие, дикие желания, которые он хотел бы воплотить. Мои ноги дрожат, а между бедер пульсирует, чем дольше смотрит.

Он не позволяет своему явному возбуждению взять верх. Забота о моем состоянии оказывается сильнее. Накидывает на меня сухую футболку, аккуратно помогая просунуть руки в короткие рукава. Потом его пальцы скользят под ткань, и поднимаются по позвоночнику, расстегивая застежку лифчика. Осторожно стягивает бретельки с моих плеч и убирает промокшее до нитки белье.

Когда чихаю, его взгляд скользит по моему лицу.

— Где твой зонт? — спрашивает он, челюсть подрагивает от сдержанного раздражения.

Я виновато улыбаюсь.

— Забыла проверить погоду.

Его лицо искажает суровая гримаса. Он оборачивает меня одеялом, плотно запахивая на груди.

— Что? — тихо спрашиваю я.

— Теперь мне хочется подраться с этим дождем из-за того, что ты простудилась.

С этими словами он закрывает дверь и обходит машину. Снова тянется к моей руке, едва успев сесть за руль.

Когда он сказал, что отвезет меня домой, я думала, везет ко мне. Но вместо этого мы приехали к нему.

Маттео

Валентина молчит всю дорогу до моего дома. Молчит, когда заезжаем в гараж, когда открывается лифт в квартиру, когда снимаю с нее одежду и ставлю под горячий душ.

Все, что, по мнению знакомых, характеризует меня, просто испаряется, когда дело касается нее. Легендарная сдержанность, самообладание, рациональность и планирование — всего этого как не бывало. Несколько недель назад сказал ей, что я терпеливый человек, но это было ложью. Я притворяюсь терпеливым с тех пор, как она вернулась в мою жизнь, но, если она сама не решится открыться мне, я готов встать на колени и умолять об этом.

Вот до чего все дошло.

Вот как глубоко она укоренилась во мне.

Всю неделю я успокаивал отца, параллельно разгребая последствия убийства Рокко, но мог думать лишь о гипнотических ореховых глазах и теплом теле, по которому у меня началась сильная ломка. Притворяться, что мне не плевать на смерть этого мудака, было почти так же трудно, как и не видеть ее.

Пока вытираю ее полотенцем, Валентина снова начинает плакать. Не издает ни звука, но слезы все катятся по ее лицу. И не прекращаются, когда натягиваю на нее свою футболку и усаживаю на кровать, накрывая ноги одеялом. Знаю, что эти слезы по Адриане, что она горюет по ней, но здесь есть что-то еще. Такая боль кажется несопоставимой с потерей подруги, какой бы близкой та ни была.

Держу ее лицо, пока она плачет. Слезы падают мне на ладони, словно я могу унести их с собой.

Не знал, что можно испытывать боль из-за чужой боли. Что она может быть такой острой, что может ранить так глубоко, даже если эти чувства не твои. Но то, как она разбивается на части, убивает меня.

— Откройся мне, — мягко прошу я, проводя большими пальцами по ее щекам. — Разве я не доказал, что ты можешь мне доверять?

Ее потухший взгляд встречается с моим, она накрывает мои ладони своими, льнет ко мне, продолжая беззвучно плакать.

Но ничего не говорит.

Раздраженно скрежещу зубами, разочарование вытягивает линию позвоночника по струнке. Поднимаюсь на ноги, и мои руки соскальзывают с ее лица. Когда направляюсь на кухню, чтобы приготовить ей чай, спина напряжена как никогда. Начинаю думать, что терпение было неверной тактикой и что она никогда не откроется мне по собственной воле. Может, стоит сменить подход, ведь так или иначе я вытяну из нее правду.

Но тут ее пальцы смыкаются на моей руке выше локтя, а другая ладонь ложится на противоположное плечо.

Одно прикосновение и пульс учащается.

Затем ее мягкие изгибы касаются моей спины, а руки обвивают грудь. Она приникает щекой к моим лопаткам и обнимает, останавливая.

— Не уходи, — тихо шепчет она, — пожалуйста.

Боль в ее голосе давит свинцом на сердце.

— Я никуда не ухожу, — хрипло отвечаю я.

— Знаю, что не облегчаю тебе задачу, — продолжает она, — знаю. Но я боюсь впустить тебя, боюсь того, что случится, если подпущу слишком близко, — ее голос приглушенно звучит у меня за спиной. — Я не переживу, если потеряю еще кого-то, Маттео. Просто не переживу.

Пытаюсь повернуться, но она не ослабляет хватку. Удерживает на месте, прижавшись грудью к моей спине.

Снаружи продолжает лить дождь. Он яростно барабанит по окнам, как будто отчаянно желая привлечь наше внимание. Но мы не двигаемся.

Валентина опускает ладони на мою грудь и сжимает ее. Цепляется за меня так, словно боится, что я вырвусь и брошу ее. Она вот-вот заговорит, и я не смею дышать, опасаясь спугнуть ненароком.

— Спустя неделю после исчезновения Адрианы я была в полном оцепенении, — наконец, шепчет она. — Чувствовала себя оголенным нервом, выставленным на всеобщее обозрение. Боль была мучительной и постоянной, как и притупленность и онемение по отношению ко всему остальному. Я отчаянно пыталась почувствовать что-то еще, кроме боли. Отчаянно хотела перестать плакать, потому что Адри бы возненавидела это, — тихо мычит, прижимая меня к себе еще крепче. — В ту ночь я бездумно отправилась на поиски этого «чего-то». Не помню, как вышла из квартиры и куда направлялась, но когда, наконец, остановилась, уже был восход, а я стояла перед отелем Raffles. Я шла всю ночь, крепко зажав в кулаке ключ-карту, которую ты мне дал.

Она улыбается, прижимаясь к моей спине, и я тяжело сглатываю, в груди вдруг становится слишком тесно.

— Я зашла внутрь, показала ключ на ресепшене и спросила, занят ли пентхаус, но мне сказали, что он свободен. Не знаю, почему я решила, что ты остался. Но ты улетел в Италию, как и говорил, — с ее губ срывается дрожащий вздох. — Но я не смогла отдать ключ. Возможность была, но я ей не воспользовалась. Ведь это означало отказаться от единственного, что связывало меня с тобой, даже если это был всего лишь ничтожный кусок пластика. Вот почему я сохранила его.

С последним вздохом она отпускает меня, руки безвольно падают вдоль тела. Но не отстраняется. Вместо этого чувствую, как она упирается лбом мне между лопаток.

— Я не пришла той ночью, потому что не могла, но это не значит, что забыла о тебе. Что перестала о тебе думать, хотя и пыталась сопротивляться этому, — когда я, наконец, поворачиваюсь, она смотрит в пол, будто груз эмоций тянет ее вниз. Она переводит взгляд на меня, и в ее глазах отражается вся душевная боль, даже несмотря на мягкую, нежную улыбку, касающуюся ее губ. — Только мысли о тебе помогли мне пережить эти восемнадцать месяцев, Призрак.

Обхватываю ее затылок, приподнимаю подбородок и грубо впиваюсь в ее рот. Чистейшее, неподдельное блаженство мгновенно разливается в крови, отчего кружится голова. Мое тело пробуждается к жизни одним касанием ее губ, которые я должен был целовать уже тысячи раз, а не сотни.

С трудом оторвавшись от нее, произношу: — Я никогда не покидал Лондон.

В ее глазах мелькает множество эмоций: замешательство, неверие, неуверенность. Надежда.