— Что ты имеешь в виду?

— Я не уезжал, Лени. Я не вернулся в Италию, — признаюсь, и слова сами собой срываются с губ. — Я не спал всю ту ночь, ждал тебя. Сначала бесцельно вышагивал по комнате, потом вышел на балкон. Надеялся, что увижу тебя на улице, когда ты будешь подходить к отелю. Но ты так и не пришла. Я не мог уехать, не увидев тебя снова, поэтому остался в отеле еще на несколько дней, точнее на пять, хотя, по-видимому, магическим числом было семь. Не могу поверить, что если бы остался еще на два дня, то увидел бы тебя.

Снова прижимаюсь к ее губами, пытаясь передать целый спектр эмоций, которые не могу выразить словами.

— Но даже после этих пяти дней я не смог уехать. Не спрашивай почему, Энцо почти два года пытается вытянуть из меня ответ. Не знаю, просто не смог. Вместо возвращения в Италию, я купил эту квартиру и переехал. Знал, что увижу тебя снова. Не был уверен, как, когда и где, но знал, что увижу. Я использовал единственную ниточку, связывавшую меня с тобой и стал больше включаться в дела Firenze, чтобы у меня появилась причина бывать там чаще. Каждую субботу я приходил в клуб, надеясь увидеть тебя снова. Каждую субботу в течение полутора лет. Карнавал как раз проходил в субботу, и я подумал...

Она ахает, и румянец окрашивает ее щеки в восхитительно розовый.

— Я пришла на прослушивание в...

— В субботу, — улыбаюсь. — Я не соврал, когда сказал, что мне нечего было делать в тот вечер. Я ждал этого восемнадцать месяцев, — заправляю прядь ее густых блестящих волос за ухо. — Когда подошел к тебе в переулке, и ты обернулась, я не мог в это поверить. Казалось, мечты, фантазии и реальность смешались прямо на глазах, — притягиваю ее к себе. — Так что видишь, когда говорю, что никуда не уйду, — это не пустой звук. Я не уйду от тебя только потому, что ты что-то скрываешь.

— Может быть, не сейчас, — лицо Валентины искажается гримасой. В ее тоне слышится скрытая горечь, — но довольно скоро.

Уже собираюсь поправить ее, сказать, что никогда не уйду, но понимаю, она имеет в виду Марину. Кажется, я совсем забываю о существовании своей будущей невесты, пока кто-нибудь не напомнит об этом.

Не хочу говорить о Марине, хочу говорить о Лени. Хочу содрать с нее все слои и обнажить сердце, которого начинаю отчаянно жаждать.

— Расскажи что-нибудь, чего я о тебе не знаю, — призываю я.

Она проводит рукой по моей небритой щеке. Судя по выражению лица, ей нравится, как грубовато ощущается щетина под пальцами.

— Что ты хочешь узнать?

Все.

— Кем для тебя была Адриана? — спрашиваю я. — Она же не просто подруга, правда?

Ресницы Валентины подрагивают, но она выдерживает мой взгляд.

— Доверься мне, — прошу, и в моем тоне проскальзывают умоляющие нотки. — Доверься, — накрываю ее ладонь, лежащую на моей щеке, своей и сжимаю. — Поговори со мной.

— Она была моей сестрой.

Резко вдыхаю, будто от удара.

— Да, — подтверждает Валентина с грустной улыбкой, — твой брат убил мою сестру.

Маттео

— Cara... — качаю головой, не находя слов. Ненависть, что кипит в моем теле, кажется, способна воскресить моего брата из мертвых только для того, чтобы я мог снова убить его. — Мне так жаль.

— Это не твоя вина. Ты помог мне понять, что она была лишь одной из многих его жертв.

Валентина выдергивает руку из моей ладони и подходит к кровати. Садится, подтягивая колени к груди, точно так же, как сидела под дождем, когда я ее нашел. Голос у нее хриплый, простуженный.

— Мои родители погибли, когда мне было четыре, — говорит она. — Я тогда была совсем маленькая и помню немногое, но, когда ты ребенок, все, что ты знаешь, — это мама с папой. Я до сих пор слышу папин смех. Чувствую, как кололась щетина, когда он меня целовал. Помню, как мама привязывала меня к спине, пока занималась делами по дому. Они были, и вдруг их не стало. А я осталась одна. Потерянная. Я не понимала, что изменилось и почему, но уже тогда чувствовала, что жизнь больше никогда не станет прежней. Я заблудилась. И кто знает, как долго бы блуждала, если бы не Адри.

Она тепло улыбается, обнимает ноги и кладет подбородок на колени.

— Помню, какая у нее была широкая улыбка, будто даже больше, чем ее сумасшедшие волосы. Она подбежала ко мне, схватила за руку и показала своих кукол. Повела домой. И дала мне дом. Она спасла меня. Спасла в тот момент, когда я даже не знала, что нуждаюсь в спасении. — Валентина наклоняет голову набок, прижимая щеку к колену, и смотрит на меня. — А потом ее забрали. Увели в день, когда она просто хотела устроить пикник на улице. Мы не смогли, пошел дождь. — Она замолкает, затем устало добавляет: — Я ненавижу дождь.

Желание подраться с небом возвращается с удвоенной силой. Вот почему она тогда была в парке под ливнем.

Невозможно передать словами, что творилось в моей груди, когда увидел, как она плачет под деревом. Я сидел в теплой машине, смотрел сквозь лобовое стекло, снаружи все было спокойно, а внутри меня разрывало от ее слез. Я не мог больше наблюдать за ее страданиями издалека.

— Горе — оно не красивое, — продолжает она. — Оно тяжелое и уродливое. Приходит волнами, как прилив, накатывает и уходит, и снова тащит за собой. — Валентина громко всхлипывает. — Я вижу Адри в каждом рассвете и в каждом закате. В смене времен года. В янтарных листьях, падающих с деревьев, в первых снежинках, касающихся щек, в пестрых цветах, когда зима поворачивает в сторону весны. Она повсюду. Куда ни глянь — везде. И при этом... я не могу ее найти, — голос дрожит. — Я даже не могу объяснить, насколько одинокой чувствую себя из-за этого. Это пустота, которую никто не способен заполнить. Сколько бы ни прошло времени, сколько бы людей ни было рядом. Это значит, что мы можем сидеть с тобой за обедом, все вроде бы нормально, но на самом деле я где-то далеко. В тысячах миль отсюда. В воспоминаниях, в которых корю себя за все, что не сделала. За все, что помню.

Ее лицо остается неподвижным, но по щеке скатывается слеза. Я пересекаю комнату и сажусь у ее ног на кровати, как раз когда она чихает в локоть.

И начинаю массировать ее икры, выгоняя из мышц напряжение.

— В какой-то момент я начала цепляться за надежду, — говорит она. — Что однажды... я просто перестану помнить. Наверное, так было бы легче, правда? Так должно было быть. — Ее взгляд уходит куда-то вдаль, будто она больше не здесь. — Но потом мое желание сбылось. Воспоминания стали тускнеть. Размываться. Края стерлись, детали поблекли. Я поняла, что времени нет дела до горя, оно просто движется вперед. Жизнь продолжается, унося тебя за собой все дальше от того, что болит. И от нее. Потому что внезапно она осталась в прошлом, а не в настоящем. И я... я чувствую вину за то, что хочу жить без постоянной пытки этими воспоминаниями. Потому что осознала: их отсутствие гораздо страшнее. Это как потерять ее снова.

Смотрит на меня.

— Вот что для меня горе, Маттео. Постоянная борьба между желанием забыть и необходимостью помнить. Борьба, в которой я сегодня не ближе к победе, чем была почти два года назад. И каждый раз побеждает горе. Всегда. За исключением...

Она замирает, будто думает, стоит ли продолжать. Я молчу, массирую напряженные мышцы ее икр, ловлю каждое слово, срывающееся с губ моей девушки.

Хочется закричать на весь мир — наконец она открывается.

И она даже не подозревает, что с этим признанием стала моей в таком смысле, в каком никто другой никогда не станет. В таком, в каком я не хочу, чтобы кто-либо еще когда-либо был.

— За исключением тех моментов, когда я с тобой, — признается она. — Пусть ненадолго, но ты защищаешь меня от этого натиска боли. Успокаиваешь мое израненное сердце. Утишаешь мысли. Ты даешь мне покой. Тихое, непоколебимое внутреннее спокойствие, которое удерживает в настоящем и не дает волнам прошлого утащить меня обратно. — Она опускает взгляд, избегая моего. — Я тебе доверяю, Маттео. Несмотря на то, кто ты. Несмотря на то, кто я... — осекается, сжимает губы, будто едва не сказала лишнего. — Несмотря на то, кто твоя семья, — заканчивает. Усмехается, но смех звучит натужно. — Скажи честно, кому бы захотелось говорить об этом? Это ведь совсем не весело, правда?