Ну конечно. Дождь.

Мы запрокидываем головы, подставляя лица небу, когда первые капли касаются щек. Глаза закрываются, руки поднимаются, ладони раскрыты навстречу воде. Капли бьют по коже, стекают по волосам, одежда промокает, и все это кажется почти священным.

В этом дожде есть что-то удивительно очищающее.

Дождь смывает два года боли и сердечной тоски, прогоняя дурные воспоминания и обещая новое начало.

Достойный финал.

Новое начало.

И вот так просто… я больше не ненавижу дождь.

Маттео

Шесть лет спустя

Время будто замедляется, как только я приземляюсь в Лондоне.

После лодки и двух самолетов, чтобы добраться домой из затерянной итальянской деревушки у озера, именно эти последние тридцать минут на машине из аэропорта кажутся бесконечными.

Каждая секунда растягивается в пять. Такое ощущение, что еду уже два часа. Колено нервно подергивается, и я кладу ладонь на него, чтобы успокоить дрожь.

Это не предвкушение.

Это возбуждение.

Я был в отъезде, решая внутренние разногласия между нашими филиалами, и не видел жену почти неделю.

Шесть дней и тридцать семь минут, если быть точным.

Я всегда считал время, которое мы проводили порознь, начиная с тех восемнадцати месяцев, когда мы были разлучены после нашей первой встречи.

Двенадцать тысяч шестьсот семьдесят два часа.

Семьсот шестьдесят тысяч триста двадцать минут.

Сорок пять миллионов шестьсот девятнадцать тысяч двести секунд.

С тех пор мы ни разу не расставались больше, чем на пару дней.

Около четырех лет назад ее брат улетел в Колумбию с женой и новорожденным сыном, чтобы познакомить его с их отцом. Поскольку Валентина давно не была дома, она решила присоединиться к ним на три недели.

На тот момент мои отношения с ее братом были, скажем так, натянутыми. Спор из-за маршрутов поставок обернулся взаимными попытками покушения.

Обе провалились, что, признаться, раздражает.

С тех пор на семейных ужинах было, скажем так, напряженно. Поэтому было решено, что я останусь дома. Против моей воли.

Эти три недели были настолько невыносимыми, что я продержался лишь две с половиной. На семнадцатый день прилетел и объявился у них, как ни в чем не бывало. Если я держал Валентину за руку, Тьяго мог стрелять в меня сколько угодно.

С тех пор прошло четыре года, и эта командировка — самая долгая наша разлука. И заканчивается она так же, как и первая: я не выдерживаю разлуки.

Вчера решил прервать поездку без всякой причины. Просто то, что вначале ощущалось как легкий дискомфорт от разлуки, к пятому дню переросло в настоящую физическую боль.

Я возвращаюсь на день раньше, чтобы устроить сюрприз. Так что, когда говорю, что каждая минута этой дороги — это пытка, я не преувеличиваю.

Стучу кулаком по перегородке, призывая водителя ехать еще быстрее. Это уже второй раз, когда прошу, а он все еще держится скоростного режима.

Для человека в моем положении быть таким зависимым от жены, как я, определенно не самый разумный ход. Большинство мужчин вели бы себя сдержанно, либо не привязываясь, либо не показывая этого.

Я не смог бы скрыть это, даже если бы пытался.

Я абсолютно, нелепо, бесстыдно влюблен в свою жену. Отвратительно, знаю, но нет ничего лучше, чем возвращаться к ней домой, и я горжусь тем, что признаю это.

Я бы кричал об этом с крыш. Хотя, признаться, пару раз уже орал. В пьяном виде.

Моя одержимость только росла с годами, особенно после того, как она стала мамой. Я смотрел, как рос ее живот, когда она вынашивала наших дочерей — Деву, Витторию и Медину. Я видел, как она каждый день носила в себе любовь к ним. Я смотрел, как она прилежно посещала бесчисленные занятия и читала им книги на ломаном итальянском, чтобы они одинаково слышали все три наших языка еще до рождения.

Как я мог не влюбиться в нее еще сильнее?

Она просто неотразима.

Водитель сворачивает на нашу улицу, и я чуть не издаю крик облегчения. Едва сдержавшись, выскакиваю из машины, как только она останавливается.

Перепрыгиваю ступеньки и врываюсь в дом.

— Лени! — зову я, возбуждение бурлит в моих венах.

С дальнего конца холла, из кухни, доносится испуганный вздох. За ним звук, с которым захлопывается дверца холодильника.

— Лени? — зову, направляясь к кухне. — Ты здесь, cara? Я вернулся раньше, чтобы удивить т…

Я вхожу на кухню и резко останавливаюсь.

Валентина стоит перед холодильником, повернувшись ко мне.

Ее лицо — замершее от шока: глаза расширены, губы приоткрыты. Яркий макияж, губы накрашены красной помадой.

Это первое, что замечаю, потому что такой макияж не совсем ее стиль для середины дня.

Но следующее замечаю… что она почти полностью, блядь, обнажена.

— Маттео, — тепло произносит она.

Ее приветствие тонет в звоне в моих ушах. Она в красном кружевном бюстгальтере и трусиках с подвязками и туфлях на шпильках. На плечи наброшена идеально выглаженная мужская рубашка, слишком большая для нее.

В одной руке баллончик со взбитыми сливками. Другая рука все еще сжимает ручку закрытого холодильника.

Картина медленно складывается, как кусочки пазла, и тошнотворное чувство закрадывается глубоко в мою грудь.

— Что за…

Воздух застревает. Грудь сжимает изнутри, как будто меня стискивает бетонное кольцо.

— Какого… — не могу вдохнуть. — Какого, черта?

Валентина отступает на шаг. В ее голосе паника: — Черт.

— Что ты, черт возьми, на себя надела? — я рывком хватаю ее за запястье, притягивая к своей груди. — Почему ты в белье?

Над головой раздаются глухие шаги. Я замираю. Поднимаю взгляд к потолку.

Я не дышу, прислушиваясь. Когда приглушенные шаги раздаются снова, моя голова опускается, и я пронзаю ее яростным взглядом.

Мой голос дрожит от гнева.

— Кто наверху, Валентина?

Она кладет одну руку на бедро. Нагло. Откровенно вызывающе.

— Ты серьезно сейчас? Ты и правда веришь в ту картину, которую сам себе нарисовал?

— Да? — я делаю опасный шаг к ней. — Тогда скажи, во что мне верить.

— В то, что наверху — друг!

— Друг? — выплевываю слово, стирая расстояние между нами, пока моя грудь не касается ее. Твердые соски проступают сквозь кружево бюстгальтера. Мой яростный взгляд падает на баллончик со взбитыми сливками, затем возвращается к ней. — Так ты принимаешь друзей, пока меня нет?

Валентина нервно сглатывает.

— Я клянусь тебе…

— Хватит. Не давай мне обещаний, которые не можешь сдержать.

Ее глаза вспыхивают от раздражения. Даже несмотря на то, что я чувствую себя преданным, видеть ее разочарование все равно больно.

— Когда ты поймешь, как сильно ошибся, мы поссоримся из-за того, что ты сейчас сказал. — В ее голосе звучит обида. — Это было подло, Маттео.

Искренность в ее словах не может пробиться сквозь первобытную ревность, что клокочет в моей крови. Сжав ее подбородок, приподнимаю лицо, заставляя ее смотреть мне в глаза. Обращаю внимание на сжатые, напряженные губы.

— Надеюсь, тот ублюдок нашел себе хорошее укрытие наверху. Потому что, когда до него доберусь, я медленно и с удовольствием забью его до смерти голыми, блядь, руками, за то, что он посмел дотронуться до моей жены.

Мои пальцы сильнее сжимают ее подбородок, прежде чем отталкиваю ее и бросаюсь к лестнице, перепрыгивая по две-три ступеньки за раз, пока не добираюсь до второго этажа.

— Маттео! — кричит Валентина, следуя за мной. Когда игнорирую ее и направляюсь в спальню, она тихо ругается себе под нос: — Упрямый, ревнивый псих…

Сексуальная, вызывающая музыка доносится через приоткрытую дверь. Кровь закипает, вены обжигает, будто я попал в центр земного ядра.

Пинком распахиваю дверь, и она с грохотом врезается в стену.

Последний человек, которого я ожидал увидеть, стоит посреди спальни.