Тут же вскакиваю и бегу к выходу, пока он не успел ничего сказать. Матео тянется к моей лодыжке, но я быстрее, и его пальцы лишь скользят по коже, не успев ухватиться.

Он зовет меня, тем самым глубоким голосом, который еще недавно заставлял меня дрожать.

Я не оборачиваюсь.

И посреди всего этого эмоционального хаоса меня пронзает осознание.

Маттео был со мной той ночью. Он не мог быть причастен к похищению Адри.

Какая-то неизвестная часть меня готова разрыдаться от облегчения. Но другая, более трезвая, осторожная, задает вполне разумный вопрос.

Что он делает в Лондоне?

Он ведь сказал, что живет в Риме, и улетает туда на следующий день.

Так почему он все еще здесь? Почему работает в Firenze, чем занимается в Фамильи? Почему живет в этом городе?

Неужели все было ложью?

Маттео

Сотни римских монахов, посвятивших всю свою жизнь учению Христа и воздержанию, сейчас испытывают меньше сексуального напряжения, чем я.

Желание ползет по рукам, напрягает позвоночник, сжимает яйца и в целом напрочь портит мое и без того надломленное настроение.

Смешно.

Вся эта ситуация гребаный фарс.

Сжимаю челюсть так сильно, что стираю верхний слой эмали, пока в голове снова и снова всплывает выражение ее лица, когда она поняла, кто я.

По одному этому взгляду можно было сказать, что она предпочла бы, чтобы под маской оказался по-настоящему изуродованный Призрак Оперы, а не я.

С горечью посмеиваюсь и залпом опрокидываю скотч.

Что ж, ирония в том, что она даже не понимает, что наткнулась именно на такого Призрака.

Не знаю, что заставило ее сбежать от меня вчера, но это точно было не потому что, не чувствовала влечения. Она извивалась подо мной, стонала, трахала мой рот своим языком с той же жадностью, что и той ночью полтора года назад.

Моя кровь до сих пор пылает под кожей, разрывая меня изнутри. Предвкушение кипит, готово вырваться наружу. Это чертовски неудобный, мучительно сильный, почти безумный зуд, который не покидал меня вот уже полтора года скоро будет утолен.

Как только вытравлю Валентину из своей системы, смогу снова сосредоточиться на делах.

На Марине. На жизни, тщательно спланированной так, чтобы в ней не было ни капли эмоциональной нагрузки. С женщиной, которую ни люблю, ни ненавижу. На создании семьи ради наследников.

Я не рос в любящем, стабильном доме и, следовательно, не способен обеспечить это для любой семьи, которую создам. Но одно могу пообещать точно: в моем доме не будет насилия и травм, через которые пришлось пройти мне.

Это еще одна причина, по которой брак по расчету с кем-то, к кому я ничего не чувствую, имеет смысл. Если нет чувств, нечему превращаться в ненависть, жестокость, разрушение. Марина имеет смысл.

Мне просто нужно переспать с Валентиной и выбросить ее из головы. Вот и все.

Резкий, металлический щелчок вырывает меня из мыслей.

Потом сухой хлопок.

И снова щелчок.

С отточенным движением руки Рокко открывает и закрывает крышку винтажной зажигалки Zippo, не сводя с меня глаз.

К несчастью, мой брат не совсем бездарен. Ни один социопат таким не является. У него есть два, скажем так, особых таланта, которые он с удовольствием оттачивает на мне.

Во-первых, он умеет выискивать слабости людей и использовать их против них.

Во-вторых, он мастер в том, чтобы создавать новые слабости.

Вот почему сейчас, когда мы сидим с отцом в одном из приватных залов Firenze, его рука лениво свисает с подлокотника, и он играет зажигалкой.

Одним движением большого пальца проворачивает колесико. Не настолько сильно, чтобы зажечь пламя, но достаточно, чтобы вспыхнули искры. На вид его жест небрежен, рассеян…

Но я знаю лучше.

Жестокие, колючие глаза следят за мной, выискивая малейшую реакцию, наслаждаясь напряжением, с которым сижу, тем, как не могу оторвать взгляд, как бы сильно ни хотел.

Шорох зажигалки режет по ушам, и, когда искра вспыхивает и рождается огонь, в комнате будто становится меньше воздуха. Капли пота выступают на затылке. Я чувствую, как, черт возьми, вот-вот сломаюсь.

— Ты слушаешь, Маттео? — рявкает отец.

— Прости, — зажмуриваюсь, чтобы не посмотреть снова на огонь. Открываю глаза, фокусируя взгляд на нем. — Слушаю.

— Это ты хотел поговорить, так что говори.

Я стискиваю зубы, призывая каждую унцию контроля внутри себя, чтобы не сорваться на Рокко.

— Увеличение доли заведения, которое ты озвучил на собрании, абсурдно, — выдавливаю я. — Невозможно поднять до пятидесяти процентов. Ты сам это знаешь.

Аугусто Леоне смеется. Это хриплый, душный звук, поднимающийся из жирного брюха, пробирающийся вверх по дряхлому горлу, огрубевшему от многолетнего курения сигарет.

Смех превращается в приступ кашля, от которого он сгибается пополам. Хрипит в кулак, кашляя долгие секунды, после чего, наконец, говорит: — Если бы мне было нужно твое мнение, Маттео, я бы его спросил.

Был в моей жизни один очень короткий период, когда я восхищался своим отцом. Мне было семь. Я наблюдал, как он отдает приказ атаковать груз соперников, а потом празднует успешную операцию. Я почти ничего не понимал, но чувство гордости, то самое первое ощущение, запомнил хорошо.

Запомнил, потому что оно умерло в ту же неделю, в которую родилось.

Когда он зашел в игровую комнату в подвале нашего дома, то нашел меня связанного скакалками, а Рокко, который старше на пять лет, тушил о мою кожу сигареты.

Облегчение от того, что отец появился и меня спасут было таким сильным, что его невозможно описать словами. Но оно ничто по сравнению с тем ужасным осознанием, когда я понял, что он не собирался мне помогать.

Вместо этого он забрал сигарету у Рокко и протянул ему свою сигару.

— Это хорошая тренировка для будущего Дона. Ты должен быть безжалостным, Рокко. Беспощадным. — Он равнодушно взглянул на свежие обугленные круги, украшавшие мою спину. — Если добавить немного бензина на кожу, а затем использовать сигару, ожог будет больше. Я горжусь тобой, сын.

С этим советом и комплиментом он вышел из комнаты. Оставил меня там.

— Будь рационален. — Мне требуется все, чтобы мой тон оставался ровным. — Мы не потянем такое повышение.

Щелк.

Рокко снова крутит колесико, скрежет металлического спиннера о кремень заставляет мое веко дернуться.

Глаза Аугусто сужаются.

— Нам как-то надо компенсировать убытки.

Шипение, хлопок.

Вспыхивает огонь.

— Выжимая филиалы досуха? — капля пота катится по затылку. — Мы не выдержим двадцатипроцентное увеличение. Не без притока новых клиентов. А это не произойдет за одну ночь.

— Ты явно считаешь себя самым умным, братец, — шепчет Рокко, как змея. — Так что, уверен, ты что-нибудь придумаешь.

— Это невозможно. Сам Альдо бы тебе это сказал, если бы не был таким сраным трусом. Я уверен, Марчезани скоро позвонят, сказать, что не потянут.

Аугусто отмахивается от меня, для него разговор окончен.

— Думаю, пора немного отвлечься, — объявляет он, как будто это отвлечение должно материализоваться.

— Мы говорим о делах, — рявкаю я. — Может, попробуем отнестись к этому серьезно?

Рокко вмешивается, ухмыляясь: — Нет ничего, к чему я отношусь серьезнее, чем к киске, трущейся о мой член.

Отец заливается смехом, как будто это шутка года. Он неизменно горд тем, какого социопата вылепил по своему образу.

— Может, если бы ты меньше думал о том, куда засунуть свой член, бизнес не тонул бы к чертовой матери.

Глаза Рокко вспыхивают гневом. По шее ползет румянец, окрашивая кожу пятнами.

Я сжимаю челюсть.

Удовлетворение от нанесенного удара не стоит того возмездия, которое он сейчас обрушит, чувствуя себя униженным.

— Осторожнее, Маттео. Твой мнимый комплекс превосходства уже не так уж скрыт. Пока ты надрываешься на уровне филиалов, я делаю реальные шаги, чтобы диверсифицировать источники дохода и привлекать в Фамилью новые деньги. Такие шаги, на которые ты бы никогда не решился. Потому что ты бесхребетная тряпка.