Осознание того, что она сделала это, чтобы помочь мне, медленно доходит до меня. Виной тому все еще рассеивающийся туман в голове, не позволяющий быстро переваривать информацию.

Она выжидающе смотрит на меня, но я не могу заставить себя признать правду.

— Ты могла пораниться, — медленно говорю я. — Больше не проворачивай подобного дерьма.

— Нет.

Перевожу взгляд на нее.

— Нет?

— Нет, — спокойно повторяет она.

— Лени...

— Если в клубе снова начнется стрельба, ты позволишь мне стоять там, не попытавшись снова спасти?

Воспоминание о том, как она застыла в ужасе в разгар перестрелки, яростной вспышкой проносится в голове. Новая волна гнева зарождается в животе.

— Конечно, нет.

— Тогда нет. Пока ты делаешь это для меня, я буду делать это для тебя, — открываю рот, чтобы возразить, но она прерывает меня тихим шепотом. — Я никогда не стану судить какую-либо часть тебя, Маттео, особенно эту, и никогда никому не расскажу, — она кладет руку мне на сердце и смотрит в глаза, затягивая в тревожные глубины собственных. — С тобой все в порядке? Твое сердце все еще бьется так быстро.

Смотрю на нее, плененный красотой. Не внешней, хотя это неоспоримо, а тем великолепием, что сокрыто внутри.

— Это потому, что ты прикасаешься ко мне, cara.

Она мягко улыбается, а затем спрашивает: — Ты знаешь, что спровоцировало эту фобию?

Ее взгляд такой искренний, что подталкивает открыть секрет, о котором известно лишь немногим.

Глаза Валентины темнеют, когда я начинаю расстегивать рубашку, медленно обнажая мускулистую грудь. Она отступает и снова садится за стол.

— Знаю, что прошу от тебя откровенности и честности, хотя сама этого не делаю. Знаю, что прошу поделиться, хотя сама отказываюсь. Это нечестно, признаю. Ты не обязан отвечать, если не хочешь, Маттео, но не нужно отвлекать меня сексом...

— Ты хотела знать, почему я ненавижу своего брата? — перебиваю я.

Она моргает.

— Да.

Вытаскиваю полы рубашки из брюк и срываю ее с плеч.

— Вот еще одна причина.

Поворачиваюсь, впервые показывая ей свою спину.

Воцаряется потрясенная тишина.

Она занимает мучительно долгие секунды, а затем раздается резкий скрежет стула о деревянный пол, наверняка оставивший глубокие царапины. Я тяжело сглатываю, гадая, не собирается ли она убежать от отвращения.

Но через мгновение чувствую ее за спиной. Ее пальцы неуверенно касаются изуродованной шрамами кожи.

— Что это? — тихо спрашивает она, ужас сквозит в каждом слове.

— Дело рук моего брата.

Пальцы Валентины дрожат, когда она проводит по длинному вертикальному рубцу, началу большой буквы «Р», выжженной у меня на спине.

— Он... — кажется, она не может закончить предложение, поэтому делаю это за нее.

— Он заклеймил меня.

Позади раздается сдавленный звук, и я ненавижу то, что она меня жалеет. Ее пальцы повторяют контуры буквы вверх, через лопатки, вправо, туда, где она петляет вниз и тянется влево, а дальше вновь виляет вправо. «Р» покрывает почти всю спину.

— Он настоящий художник. Не спешил, — язвительно говорю я. — Годы пыток самыми разными инструментами: сигаретами, сигарами, лезвиями, кочергами, раскаленными прутьями — всем, чем можно прижечь. Больше всего он любил сигары. Кожа часто воспалялась, и он наблюдал, как я неделями мучаюсь от боли.

— Т-твой отец...

— Отец помогал, — с горечью усмехаюсь. — Такие пытки не сошли бы с рук, случись все без ведома родителей. А им было все равно. Рокко — наследник, я — запасной. Я был в его власти, и он мог практиковаться, когда хотел. Он жег меня, раны залечивались, и он делал это снова. Так продолжалось до тех пор, пока он не убил Сюзанну, и я, наконец, не ушел из дома, — рука Валентины скользит по изуродованной плоти без страха. И эти прикосновения разрушают многолетнюю ненависть, которую питал к своему уродству. — Я мог бы сбежать, но, в конце концов, он победил. Страх огня живет во мне, сколько бы я ни старался его подавить. Это постоянное напоминание о том, что он все еще имеет надо мной власть.

От ее молчания сводит живот. Хотел бы я видеть ее лицо.

— Ты говорила, что шрамы не пугают те...

Валентина перебивает меня, не дав договорить: — Я убью его, — шипит она у меня за спиной, и в ее словах столько яда, что мне требуется секунда, чтобы поверить, что это она их произнесла.

Поворачиваюсь и понимаю, что то, что принял за жалость, являлось гневом. Он яростно и неукротимо пылает в ее взгляде, такой сильный, что мне чудится, будто я вижу это живое пламя в ее глазах.

Ее ярость кажется всепоглощающей, намного превосходящей ту, что, по моим ожиданиям, она могла бы испытывать из-за меня.

Но за этим гневом я вижу еще и осознание нашей схожести. Нас обоих преследует боль, меня — физическая, ее — душевная.

Ее шрамы может и не видны, но это не значит, что их нет. Мы два сломанных фрагмента, которые никогда не должны были совпасть, но каким-то образом это произошло и начинает казаться странно идеальным.

Обхватываю ладонями ее лицо и стираю большим пальцем размазанную помаду на щеке.

— Его жизнь — моя, cara.

— Лучше надейся, что у меня не появится такой возможности, потому что, если она будет, обещаю, я убью его сама.

На этот раз мой смех вызван весельем. Но я тут же трезвею, замечая решительное выражение ее лица. Она абсолютно серьезна.

— Это моя вина, что Сюзанна умерла. Я должен был уйти до того, как он причинил ей боль, а не позволять усугублять...

— Тебе было восемнадцать! — вмешивается она.

— Я совершил ошибку, — мой взгляд становится жестким, а ладони крепко сжимают ее лицо. — Но я не повторю ее снова с тобой, cara mia. Я уже предупреждал тебя держаться от него подальше, но ты не слушала, а теперь ты знаешь, на что он способен. Держись от него подальше, Лени. Подальше от его кабинета. Ты видела, что он сделал с собственным братом, а если он поймает тебя, то не просто убьет, он будет пытать тебя и наслаждаться каждой секундой, и на этот раз меня не будет рядом, чтобы спасти тебя.

Сердце замирает в груди при мысли о том, что Валентина попадет в лапы Рокко и будет страдать от его рук. Ярость, какой я никогда не знал, захлестывает меня, перед глазами красная пелена, а в руках жажда крови, которую нужно утолить.

— Обещай, что не пойдешь к нему, — требую я. — Обещай, что будешь держаться подальше.

Валентина поднимает руку и сжимает мою ладонь и, крепко держа, обещает: — Я буду держаться от него подальше.

Ее глаза смотрят глубоко в мою душу, убеждая в клятве, которую она дает, и умоляя поверить. Прижимаюсь к ее губам в обжигающем поцелуе с послевкусием вишни.

Отрываясь, мы улыбаемся друг другу, словно не знаем, что она только что солгала.

Валентина

— Блядь, Мелоди, — ругается Стефано. — Я просил два виски безо льда, а не со льдом.

— Черт, — говорю, наливая заново. — Прости.

— Уже третья ошибка за вечер. Пятьдесят фунтов вылились зря, и «прости» тут не поможет. Соберись, иначе это будет последний раз, когда ты вообще что-то наливаешь за этой стойкой.

Менеджер бара уходит, не дав мне сказать ни слова. За те недели, что я работаю за баром, Стефано показал себя хорошим парнем. Уравновешенный, справедливый, что особенно приятно после того, как я работала с Гвидо. И это первый раз, когда он повысил на меня голос.

Я заслужила. Я рассеянна.

— Ты в порядке? — шепчет Аврора, потянувшись за бутылкой за моей спиной как предлог, чтобы поговорить.

Через два дня после моей последней смены на сцене я спросила Маттео, может ли Капри работать со мной в баре. Я ожидала, что он либо сразу откажет, либо начнет выпытывать, зачем она мне, либо воспользуется этим как рычагом давления, чтобы вытащить из меня информацию.