— С ней что-то случилось, когда ты была со мной?

Валентина кивает.

Наконец-то кусочек головоломки сложился.

— И поэтому ты не пришла в отель той ночью?

Снова кивает.

Наконец-то я знаю почему.

Но вместо облегчения от того, что она исчезла не из-за меня, чувствую горечь, зная, что настоящая причина принесла ей столько боли.

— Потеря той, кого я так сильно любила, ожесточила меня. Мне трудно быть уязвимой, это больше не является для меня чем-то естественным. Я потеряла так много людей… так каков смысл открываться, если это принесет еще больше боли?

Горе волнами исходит от нее. Это очевидно, и я не понимаю, как не заметил этого раньше. То, что принимал за отчужденность, теперь видится своего рода самозащитой. Пузырчатой пленкой, обволакивающей ее и не позволяющей новой боли проникнуть в нее.

— Это не твоя вина.

— Ты этого не знаешь, — ее глаза, наконец, возвращаются к моим. И неприкрытая уязвимость в них разрывает меня на части, взывая к защитным чувствам, живущим глубоко в моей крови. — Ты даже не знаешь, что произошло.

— Мне не нужны все подробности, чтобы понять, что ты не виновата, — хочу сказать, что мне до смерти хочется узнать детали, что она может мне доверять, но боюсь спугнуть и услышать: «pavona».

— Виновата. Я... я..., — она тяжело сглатывает, ее голос дрожит от накатывающих слез. Наконец она шепчет так тихо, что едва разбираю слова: — Я солгала, — молчу, позволяя ей продолжить, хотя внутри все сжимается от явного страдания в ее голосе. — В ту ночь я сказала ей, что отлучусь в туалет и скоро вернусь. Но встретила тебя и... исчезла больше чем на час. Когда меня спросили, где я была, когда ее похитили... я не смогла сказать правду и признать, что это моя вина. Я сказала, что отсутствовала всего десять минут. Струсила.

Признание стремительно вырывается из нее, будто она не в силах остановиться, словно ее совесть пытается освободиться от бремени. Она не плачет, но почему-то пустота в ее голосе пугает еще больше.

— Теперь ты знаешь, что мне очень знакомо чувство вины. Оно пожирает меня заживо каждый день на протяжении последних восемнадцати месяцев.

Мне хочется протянуть к ней руку, но что-то подсказывает, что сейчас она не нуждается в физическом утешении.

— Это не твоя вина, — вырывается из меня с такой пылкостью, что Валентина вздрагивает. — Что бы с ней ни случилось, это не твоя вина. Если бы тебя не было всего десять минут, возможно, вы бы оказались вместе в тот момент, и что тогда? Тебя бы ждало то же самое, и вы бы обе пропали, ты никогда об этом не думала? — Нежно касаюсь ее руки, держащей бокал. — И где бы тогда был я? Сожалею о случившемся с твоей подругой, но я счастлив, что мы встретились. Счастлив, что из-за нашей встречи вы разделились, потому что мне невыносима мысль о том, что могло бы произойти, сложись все иначе. Единственный, кто виновен, это тот, кто причинил вред твоей подруге. Это не твоя вина, Лени.

Она смотрит на меня с такой неприкрытой беззащитностью, от которой перехватывает дыхание. Она всегда потрясающе красива, но в этой уязвимости есть что-то такое, что заставляет ее буквально светиться. В такие моменты она похожа на светлячка в темноте ночи. Ее свет вспыхивает, дразня, а затем гаснет, оставляя меня опустошенным. Заставляет гоняться за ней, жаждая вновь увидеть его, и надеяться, что на этот раз смогу подловить ее именно в такой момент.

Треск вырывает меня из раздумий. Официант вернулся и, наклонившись над столом, зажигает вторую свечу. Первая пылает ровным пламенем, а деревянный фитиль усиливает звук горения.

Паника, подобно приливной волне, поднимается внутри, грозя снести меня с лица земли. Приступ внезапен, как это всегда и бывает. Борюсь с нехваткой воздуха, пытаясь подавить физическую реакцию, но я уже привык вести эту внутреннюю борьбу, сохраняя внешнее спокойствие. Отвожу взгляд от пламени и отчаянно пытаюсь вспомнить, на чем мы остановились, но в голове пустота.

— Скажи это, — начинаю я.

Подавляю порыв сбежать, спастись. По коже ползут мурашки, на затылке выступает холодный пот.

Валентина смотрит на свечи, потом снова на меня. Подносит бокал к губам и делает большой глоток — слишком большой для вина такого качества. Пытаюсь сосредоточиться на том, как она крутит ножку между пальцами, не ставя бокал на стол.

— Я не виновата, — неуверенно говорит она.

Мое тело сопротивляется приказу сохранять спокойствие. Сжимаю руки в кулаки под столом, впиваясь ногтями в чувствительную кожу ладоней, заставляя мозг сосредоточиться на этой боли.

— Скажи так, будто сама в это веришь, — стиснув зубы, бросаю я. Всегда удивляюсь, насколько ровно мне удается говорить в такие моменты. К счастью, не думаю, что она может понять, что происходит у меня внутри.

Я в шаге от того, чтобы вонзить нож в еще не зажившую рану на руке. Кажется, только такая сильная боль сможет отвлечь настолько, чтобы сидеть здесь и делать вид, будто внутри не творится полный разгром.

Валентина игнорирует меня. Что-то неуловимое мелькает в ее взгляде, и она разом опустошает весь бокал.

Морщится, глотая горькую жидкость, затем неуклюже вытирает рот тыльной стороной ладони, размазывая красную помаду по щеке.

Карие глаза пристально следят за моей реакцией, когда она переворачивает бокал и накрывает им одну свечу. Ее ладонь ложится на дно бокала, вдавливая его в столешницу и перекрывая кислород, пока пламя медленно не угасает.

Одновременно с этим она смачивает языком кончики большого и указательного пальцев и тянется ко второй свече. Подаюсь вперед, когда Валентина сжимает горящий фитиль, но она никак не реагирует. Огонь гаснет так же легко.

Закончив, она хватает подсвечники, разворачивается и швыряет их в стену. Они разбиваются, разлетаясь десятками фрагментов воска и стекла.

Наблюдаю за ней, и странность этих действий заглушает панику.

— Если тебе не нравится запах лаванды, ты могла бы просто попросить официанта заменить их, — говорю я, стараясь придать тону нотку юмора.

Но в моем теле происходят резкие изменения. Напряжение резко покидает меня, будто его вытянули наружу. Сердцебиение замедляется, мысли утихают, и меня охватывает умиротворение, словно прежнего чувства тревоги никогда и не существовало.

Вместе с этим возвращается и ясность сознания.

— Ты не обожглась? — беру ее за руку и осматриваю пальцы. Мы оба игнорируем легкие нотки маниакальности в моем голосе. Большими пальцами стираю следы сажи, с облегчением обнаруживая, что ее кожа не покраснела и не покрылась волдырями. — Тебе следует быть осторожнее, — порицаю я. — О чем ты только думала?

Долгие мгновения Валентина просто смотрит на меня.

Ее пристальный взгляд молчаливо блуждает по моему лицу, с неестественной легкостью разбирая меня на части. Постепенно ее глаза смягчаются, чего я никогда не видел прежде.

— У меня посттравматическое расстройство, Маттео, — я не отвечаю, и она добавляет: — Ты думал, я не пойму, что с тобой происходит? — ее пальцы смыкаются вокруг моих. Она крепко сжимает их, будто не может отпустить. А может, это я цепляюсь изо всех сил? — Ты думаешь, я тебя не вижу?

Сердце подпрыгивает к горлу.

— Не знаю, о чем ты говоришь, — пытаюсь отдернуть руку, но она продолжает удерживать ее в своих.

— Пирофобия, — говорит она.

Я напрягаюсь.

— Нет.

— Да.

Рычу: — Перестань, Валентина.

Но она, не дрогнув, продолжает: — Ты боишься огня.

Я резко вскакиваю. Дверь открывается, и появляется официант.

— Убирайся, — взрываюсь я. Тот бледнеет и вылетает из зала, захлопнув за собой дверь.

Валентина даже не оборачивается, не обращая внимания, что нас прервали. Я мечусь, как загнанный зверь, а она подходит ближе, вовсе не испугавшись моего выпада.

— Я заподозрила это, когда Рокко дразнил тебя зажигалкой, заставляя меня танцевать. Он использовал ее, чтобы сдержать тебя, не дать вмешаться. А на прослушивании ты строго запретил мне использовать пиротехнику в танцевальном номере, — объясняет она. — Но только сейчас, увидев твою борьбу, я поняла, что это настоящая фобия, а не отвращение, — она тянется к моей руке, которой я с ожесточением рву волосы, и осторожно опускает ее между нами. Я смотрю на наши соединенные руки, пораженный тем, что она способна успокоить меня одним лишь прикосновением. — Так что, да. К черту эти свечи.