– Это… это невозможно, сэр.

– Почему? – терпеливо спросил Жариков.

– Это… это как клеймо, – Чак ещё ниже опустил голову, уткнулся лбом в колени, свернулся клубком, подставляя спину под возможные, а для него неизбежные удары. – Андре верно сказал… необратимо, это необратимо… – и вдруг резко вскинул голову: – А где Андре, сэр? Вы… его наказали, сэр? За что?

– А вы хотите его видеть? – Жариков улыбнулся. – Вы же ругались всё время.

Чак пожал плечами.

– Да как со всеми. Просто… – и, не договорив, отвёл глаза.

– Он заболел. Простудился, – Жариков по-прежнему улыбался. – Я скажу ему, чтобы зашёл к вам, когда выздоровеет.

– Спасибо, сэр, – ответил заученным тоном Чак. – Вы очень добры, сэр.

Жариков понял, что разговор можно считать законченным. Чак ему больше не верит.

– Не стоит благодарности.

Жариков встал, и сразу встал Чак.

– Спасибо, сэр, я могу идти, сэр?

– Да, Чак, идите отдыхать. И завтра, в это же время, мы продолжим.

– Слушаюсь, сэр.

Когда за Чаком закрылась дверь, Жариков достал его медкарту и свои тетради и сел заполнять многочисленные графы и разделы.

Писал быстро, не поднимая головы, даже когда кто-то без стука вошёл в кабинет. Потому что знал – это Аристов.

– Ну что, Юра? – Жариков поставил точку, ещё пару значков на полях и закрыл тетрадь, окинул взглядом и захлопнул пухлую папку карты. – Что скажешь?

– Ничего, – пожал плечами Аристов. – Достаётся тебе, я вижу.

– Ничего, – Жариков встал, убирая стол. – Будем живы – не помрём, помрём – так не воскреснем, а воскреснем – так нам же лучше будет. Я сейчас к Шерману. Хочешь со мной?

– Нет уж. Я лучше посижу, почитаю.

Жариков кивнул и открыл сейф.

– Тебе общее?

– Да, – Аристов вытащил из кармана халата свёрнутую в трубку толстую тетрадь. – Выясни у Шермана насчёт… обработки.

– Ладно-ладно. Не хочешь со мной идти, так и получай то, что сочту нужным.

Жариков выложил на стол толстую книгу в скучно-серой обложке. «Общее руководство по разведению, дрессировке и содержанию рабов специфического назначения». Одно из творений доктора Шермана.

– Я закрою тебя.

– Ладно-ладно, – Аристов уже сел за стол, взял книгу и потому был на всё согласен.

Жариков усмехнулся и вышел. Захлопнул и запер дверь. А то с Юрки станется выйти с книгой. А это, даже если забыть о данных подписках о неразглашении и подобном, весьма опасно. Для неподготовленных случайных, но слишком любознательных читателей. Есть вещи, которые непрофессионалам лучше не знать. Для них лучше. А теперь к Шерману. Конечно, удовольствие ниже среднего. Но надо… а что надо? Рассчитаться за исковерканные жизни таких, как Крис, Андрей, Эд, Джо с Джимом, всех парней. И Чака с Гэбом. И остальных. А сам Рассел Шерман? Разве доктор Шерман не сломал и его? Но парни выдираются из этой трясины…

…Когда он открыл дверь, Андрей спал, всхлипывая и постанывая во сне, и лицо его было таким беспомощно-детским, что Аристов выругался.

– Ну вот, – сказал он. – А вы все… генерал, генерал искал, генерал велел… Так что важнее было?

– Ладно. Хватит тебе.

Аристов подошёл к кровати и не профессиональным, а по-отцовски заботливым жестом потрогал высокий красивый лоб. Андрей вздрогнул и забормотал по-английски:

– Нет, не надо, мне и так больно! – потом медленно открыл глаза, увидел Аристова и попытался улыбнуться.

– Ну, как ты, Андрей? – спросил он по-русски, вставая рядом с Аристовым.

– Хорошо, спасибо, – ответил по-русски Андрей и начал выпутываться из одеяла.

И уже вдвоём с Аристовым они помогли парню вытереться и переодеться в сухое…

…Да, хорошо, что обошлось без воспаления лёгких, но полежать парню пришлось. Тогда они вдвоём его отвели – Андрея шатало от слабости – в его комнату, оформили бюллетень на неделю. Жариков улыбнулся воспоминанию, как остальные парни переполошились и захлопотали вокруг Андрея. Ещё бы! Первый больной и не чужой, а свой, один из них. Предложение положить Андрея в одну из пустующих палат в том же отсеке, где Чак и Гэб, было отвергнуто безоговорочно. И прежде всего потому, что Чак восстановился, дескать, мало ли что, больному не отбиться. Что ж, определённый резон в этом есть. А вот и тюремный отсек.

Охрана пропустила Жарикова без вопросов и проверок. Люди здесь опытные: лица запоминают сразу, всё замечают и если надо, то и остановят, и документы проверят, и обыщут. Если это действительно надо.

Рассел сидел в своей излюбленной позе у окна, когда лязгнул замок. Он слез с подоконника и шагнул к двери. Уколы? Нет, доктор. Что ж, это намного лучше.

– Здравствуйте, Шерман.

– Здравствуйте, доктор.

Обмен достаточно вежливыми и достаточно равнодушными улыбками. Рассел сделал короткий приглашающий жест к столу. Заняли обычную позицию напротив друг друга.

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, доктор, неплохо. Сплю хорошо, – Рассел помедлил, повертел незажжённую сигарету. – Можно спросить?

– Да, разумеется.

– Эти парни, что приходят делать уколы, спальники… вы ведь это сделали специально, доктор. Зачем?

Жариков не спешил с ответом, и Рассел стал отвечать сам.

– Зачем вам моё унижение, доктор? Ведь именно этого вы хотите, не так ли? Я не могу понять: зачем? Хотя… сломать человека, подчинить его не через физическое, а через нравственное страдание. Это понятно. Но цель… – Рассел пожал плечами и замолчал.

– Инъекции они делают хорошо?

– Да. Вполне квалифицированно. Как вам удалось их так… выдрессировать?

– Вы употребили не тот глагол, – Жариков смягчил слова улыбкой. – Обучить.

Рассел дёрнул головой.

– Нет. Дело в том, что спальники панически боятся врачей. И особенно всего того, что связано с процедурами. От одного вида шприца… – он не договорил и махнул рукой.

– Почему?

– Вы, – Рассел твёрдо посмотрел ему в глаза, – вы ведь знаете. Вы прочитали те книги.

Он не спрашивал, а утверждал. Жариков, сохраняя доброжелательную улыбку, кивнул. И Рассел продолжил:

– Деформация сперматогенеза построена на инъекциях, весьма болезненных. Это формирует стойкий рефлекс. Отрицательное, ещё лучше болевое подкрепление всегда эффективнее. Наказание, – он усмехнулся, – всегда значимее награды. Вы ведь это знаете, доктор, а про рефлекторные реакции и их формирования не мне вам объяснять.

– Да. В чём-то вы правы. Но болезненный характер деформации в литературе не упомянут.

– Этому не придавали значения, – буркнул Рассел и закурил.

– Скажите, Рассел, ваш отец в своих исследованиях применял анестезию?

– Нет, – помимо воли Рассела в его голосе прозвучала отчуждённая горечь. – Он предпочитал естественную реакцию. Эксперимент должен быть чистым, – Рассел поглядел на Жарикова и энергично замотал головой. – Нет, доктор, он не был садистом. В клиническом понимании. Он… он – учёный, для него наука, научные интересы были превыше всего. Он не причинял страданий просто так, из прихоти. Он… – Рассел смял сигарету. – Я думаю, он даже не замечал чужих страданий. Если они ему не мешали.

Жариков кивнул.

– И ваших?

– Да, – Рассел резко встал, прошёлся по комнате и снова сел. – Учёный должен быть жёстким. Без жёсткости… мягкотелому в науке делать нечего.

– Жёсткость или жестокость? – мягко уточнил Жариков.

– Да, – Рассел тряхнул головой. – Вы правы, доктор. Я думал об этом.

– И что же? – искренне поинтересовался Жариков.

– Я не могу найти эту грань. Вернее, она между теорией и её применением. Открытия, ставшие основой оружия… Это наука, великолепная наука. И смертоносное применение. Разве учёный несёт ответственность за использование результатов своего труда? Тем более… всё может стать оружием. Мастер изготовил, нет, создал, великолепную хрустальную вазу. В пылу ссоры ревнивый муж ударил этой вазой жену по голове и убил её. Ни ваза, ни её творец не виноваты. Тем более, что ваза сама погибла, разбившись о глупую женскую голову. Разве не так? Оружие и его применение – это деяния других людей, и ответственность должны нести они.