– Да понял я, понял, – пожал плечами Бобр и повесил дробовик на плечо.

Лесник свистнул. Васька, пугливо опустив голову, прижался к леснику. Из-за плетня раздалось рычание. Бобр настороженно посмотрел на Лесника, но лишь плотнее прижал руки к разгрузке, не давая рефлексам возможности схватиться за оружие. Лесник свистнул еще раз, хриплое рычание прекратилось, послышался какой-то топот, и на деревянную крышу сруба запрыгнуло два снорка.

– Ну вот они вас и увидели, теперь не тронут, – пообещал дед. – Заходим.

Егор недоверчиво покосился на Лесника, все его существо кричало против того, чтобы приближаться к этим двум мутантам, некогда бывшим людьми. Кроме того, оба снорка сидели в выгодной для них позиции, которые они предпочитают занимать во время охоты, на возвышенности. Лесник понял его сомнения.

– Ты, сталкер, этих снорков не бойся, они еще не стрелянные. Зла не видели. Так, ходят сами по себе, блажные. Опаленные они… попали под Выброс или отчаялись, да Зона их прибрала, пожалела, всяко бывает, они с ней и срослись. Теперь вот ходят такие, собаки не собаки, люди не люди.

– Как срослись? – не понял Егор.

– Ну как человек с Зоной срастается? – спросил Лесник. – Что-то у него остается, за что Зона его любит, а то, что ему не нравится, воспоминания плохие или мысли страшные, она у них забирает. Вот и остается от человека… – Лесник посмотрел на снорков, – сухой остаток. Да не сама она забирает, – продолжил он, заметив, как у сталкера отвалилась челюсть, – он сам просит забрать, человек без надежды. Если человек не позволит Зоне ему в душу глядеть, ей туда доступа не станет.

– Зона не тронет? – спросил Бобр, вспоминая погибших сталкеров.

– Ну если сам ее не обидишь, то и она тебя тоже, – пояснил дед, открывая калитку. – Все, что в Зоне – все ее дети, поэтому ни одного ее ребенка не обижай со злости, не простит она зла. Ни собаки, ни крысы, ни тварь другую. Одно дело силой обидеть, – продолжал рассказывать дед, – стрельнуть или еще как, другое словом или мыслью. Если плохо подумал, то считай и не жилец уже, если плохо подумал, да так, что душу свою желчью напоил, и желчь в нее, в Зонушку, выливаешь, то она точно обидится, проверит сначала тебя, а если ты не прав, то и накажет… по-своему.

– А те снорки, что там на свалке да на Янтаре? – спросил Бобр, напряженно следя за сидящими на крыше существами.

– А тех разок подстрелили или еще как напомнили, сколько зла на земле водится, вот они и взбунтовались. Не нравится им, когда плохо. Памятливые они, им хорошо в Зоне. Ну проходи, не бойся, – сказал дед, открывая дверь избушки. – Я ведь тебе потому рассказываю, что вижу, моя наука тебе на пользу пойдет.

Избушка оказалась изнутри так же проста, как и снаружи. Несколько скамей, стол, печь, в соседней комнате панцирная кровать, несколько старых картин на стене.

– Располагайтесь, – сказал Лесник. – Сейчас чайку попьем, отдохнем да и посмотрим, как дальше будем. Давай, Валер, кажи свой товар.

Ученый распаковал рюкзак, достал оттуда сверток, упакованный в пузырчатый пластик.

– О! Благодарю, – сказал дед, не разворачивая, взвесив сверток в руке. – Так, ну что, теперь рассказывай, чего от меня требуется?

– Да что вы, Глеб Борисович. От вас ничего специально не требуется. Походим за вами хвостиком, а этот прибор, – ученый достал нечто в квадратном аквамариновом пластиковом корпусе с глазком-объективом посередине, – будет все записывать. Он фиксирует влияние мозговой деятельности объекта на изменение первоначальных параметров окружающей среды и скорость консонансности изменений. Самописец.

– Валяй, – добродушно махнул рукой Лесник. – Записывай. Ну а ты сталкер, я так понимаю, провожатый будешь?

Егор кивнул.

– Ну тогда работенка и для тебя найдется. Нечего за мной попусту ходить. Кудряша видел? Так вот, их в лесу уже мало осталось, а скотина добрая. Переводит их тут какая-то тварь, надо будет ее подсидеть и кончить, – нахмурившись, сказал дед. – Я ее давно слежу, крепко она прячется, по земле не ходит почти, все больше по деревьям. Скотина, которая ее видит, как будто и не пугается, а так стоит, пока она ее на сцапает, – Лесник замолчал. Сталкер и ученый внимательно слушали. – Слышал я еще, как она кричит. Пробовала от нее Зона избавиться, не просто это. Всех кровососов в этом углу перевела, так и не убивает-то она сразу никого. Я, бывало, днями слышу, как в вершинах звери плачут, мучает она их. Снимал я их с деревьев, вроде и жива скотина, кровосос, например, и глаз открыть не может, дергается, кричит, да так жалобно – мороз по коже пробирает. Помучается он так криком несколько дней да и умрет, а как умирает, слышу я смех девичий вроде, легонько так смеется, – Лесник снова умолк, сосредоточенно уставившись в пространство перед собой. – Давеча зашел я в рощицу одну, артефакты проверить, не народились ли, а глянь, все деревья в кабанах, собаках, да плотях, и никого уже в живых-то нет, все так криком и умерли. Сосет она, значит, с них жизнь, когда они кричат, – старик тяжело вздохнул. – Не от Зоны эта тварь пришла, не место ей тут.

Сталкеры молчали. На примусе зашипел чайник. Лесник встал, достал и заварил чай. Еще несколько минут прошло в молчании. Валерий достал свой АИК, отвертки и начал разбирать.

– Так, а что же, кабанов да собак по-своему убивает, а этих, – кивнул головой в сторону Васьки, стоящего возле плетня, – рвет и ест? – уточнил Валерий.

– Да, кабанов и собак тут и не переведешь так просто. А вот кудряши – товар штучный, добрый и ласковый. Она, их тварь эта, извести криком не может, потому режет их, рвет, а потом наверх тащит, чтобы больнее, мол, было, – говорил Лесник, тем временем поставив на стол чайник, пахнущий смесью полыни и мяты. – Я их, значит, сверху снимаю, кудряши в себя приходят, не поддаются они ее чарам, или что там у нее, они вообще сами кому хочешь глаза замылят, в метре пройдешь и не заметишь. Да вы, ребята, чайку попробуйте, с местной травки делаю, усталость как рукой снимает и, нервишки у кого шалят, разглаживает, очень для вашего брата болезного полезная.

Бобр, вспомнив правила приличия, достал из рюкзака припасы. Саморазогревающиеся консервы, хлеб, колбасу, Валера тут же выставил бутылку армянского коньяку в оплетенной бутылке. Лесник, крякнув на такой ход, молча достал из вещьмешка большой шмат сала, поставил чайник обратно на примус и звякнул тремя граненными стаканами. Валера посмотрел на весь стол и отстегнул от пояса плоскую трехсотграммовую фляжку с разведенным до шестидесяти градусов спиртом. Егор, поняв правила вдруг спонтанно возникшей игры, окинув всех взглядом, хитро улыбнулся и достал из рюкзака две плитки шоколада и положил их рядом с коньяком. Лесник почесал бороду, протянув «да-а-а», встал и вышел из избы. Через минуту он вернулся с большим пучком лука, петрушки и укропа, уже сполоснутого колодезной водой. Стряхнул влагу на пол, постелил невесть откуда взявшуюся газетку и выложил ароматную зелень на нее, придавив сверху фляжкой ученого. Чмокнула в торжественной тишине откупоренная бутылка армянского коньяка, по избе поплыл ни с чем не сравнимый запах дубовой выдержки, напиток, булькая, разлился по стаканам.

– Ну… мужики, со свиданьицем! – сказал дед, раздался стук граненых стаканов.

Славно пообедав, обсудив последние новости Рыжего Леса и Янтаря, а также последствия последнего Выброса, сталкеров разморило.

– Глеб Борисович, а где у вас тут… по малому делу? – спросил ученый.

Бобр прислушался, его тоже, вот уже пару минут, как интересовал этот вопрос, но смущали два снорка, наверное, сидящие на крыше. Лесник сидел абсолютно трезвый, разве что чуток порозовевший.

– Ну пойдем провожу, а то, я смотрю, из дому выйти боитесь. Бобр, возьми чего-нибудь со стола, угостим ребят.

Бобр взял куски нарезанной колбасы и хлеба. Лесник открыл дверь.

– Борька, Яшка, пойдите сюды! – крикнул он в никуда.

Два снорка, спрыгнув перед ним на землю, попытались заглянуть в избу. Егор и Валера растерянно переглянулись.