Что касается Карла, я решил настоятельно добиваться его отправки в Германию. Пусть пройдёт квалифицированную подготовку в каком-нибудь военном училище. Если Кребсу не удается обучить его даже правильно держать винтовку, ему здесь нечего делать. Когда-нибудь рядом не окажется никого, кто его прикроет, и мальчишка погибнет бесславной смертью. Я был уверен, что проблем не возникнет, особенно после нехорошей истории с его пленом, но этому мелкому засранцу удалось предстать в глазах Файгля чуть ли не героем. Мальчишка каким-то образом толково ответил на все каверзные вопросы гауптмана и с таким искренним смущением каялся в интрижке с русской, что тот не поддержал моё решение. Тем более Карл, оказывается, неплохо водит машину, спас моих парней. Может с него и будет толк. Мальчишка, если отбросить его отвратительные успехи в стрельбе, довольно выносливый, и я по-прежнему вижу его рвение служить Родине.

А вообще давно пора уже выяснить, кто он такой. Парни болтают, что он сирота, и ведь действительно за столько времени ему не приходило ни одного письма. Да собственно, и он не писал никому. И вот ещё что странно — откуда такое рвение досрочно идти в армию, если он боится каждой атаки? Можно было бы конечно заподозрить, что он подосланный шпион, но уж слишком мал по возрасту. Чтобы грамотно маскироваться и незаметно передавать данные нужен, как ни крути, опыт, а он всего лишь подросток. Может, я и неоправданно снисходителен к нему. К чему отрицать — за это время по-своему к нему привязался. Карл с таким искренним восхищением всегда смотрит на меня. Да и опять же действительно старается всему учиться. По крайней мере, если даже и боится идти на передовую, то в отличие от Фридхельма борется со своими страхами. И постоять за себя может, это я тоже понял.

Я нашёл взглядом Карла, сидевшего на бревне, словно нахохлившийся воробышек. Сегодня, когда увидел его связанного под прицелом у русских, думал только об одном — успеть перестрелять этих чертовых партизан до того, как они убьют мальчишку. Он вообще чудом не погиб в этой перестрелке. Что же мне с тобой делать, Карл? Домой бы я его отправил охотно, но вот передать в другую часть? Не уверен, что какой-нибудь суровый командир будет снисходителен к слабенькому пареньку. Мне же не привыкать — вон за Фридхельмом глаз да глаз нужен. Ну что ж, буду присматривать за обоими. По крайней мере, хотя бы что-то полезное на войне делать он умеет. Пойду, пожалуй, обрадую Кребса, что он получает своего подопечного на усиленное обучение.

— Разве можно вот так расстреливать гражданских?

— Я слышал, евреи должны жить в специальных гетто…

— Сначала мы расстреливаем военнопленных, теперь уже и детей…

Каждое слово тяжёлым ударом отзывалось внутри меня, но я не мог подойти к парням и заставить их молчать. Ведь они правы — эта война перестала подчиняться любым правилам и законам. Что я должен сказать им? Что не смог сегодня остановить более высокого по званию командира, который расстрелял десятилетнюю девочку? Что я снова и снова отправлю их выполнять гнусные приказы? Я даже не мог обсудить это с Файглем. Подозреваю, что это бесполезно. Помнится, именно он приказал расстрелять пленного комиссара. Поэтому я молча слушал обсуждения наших дальнейших передвижений.

— До Москвы осталось пятьсот километров. Русские предпринимают последнюю попытку остановить атаку армии «Центр». Сейчас затишье, и у вас есть время подготовиться к наступлению.

Офицеры, отдав честь, начали расходиться. Я тоже повернулся, чтобы уйти, как вдруг услышал спокойное:

— Лейтенант Винтер, задержитесь ненадолго. Вы с ума сошли? — укоризненно спросил гауптман. — Разве можно говорить такое штурмбаннфюреру СС?

— Он на моих глазах расстрелял ребёнка, — вряд ли Файгль поймёт меня, но всё же я до последнего отказывался верить, что офицеры могут позволить себе подобную бесчеловечность.

— Все евреи — партизаны, и мы сейчас на войне, — вкрадчиво сказал он, подходя ближе. — Это уже нельзя назвать войной, если убиваешь всех без разбора.

— Вы не правы, это война. И притом очень важная для фюрера.

— Если мы её проиграем, то никогда не сможем оправдать всё, что совершили.

Теперь он стоял совсем близко, глядя мне в глаза, словно пытаясь прощупать насколько далеко я зайду в своих выводах. Я решился продолжить:

— От нас отвернётся даже Бог. И тем более нас не спасёт фюрер.

Лёгкое смятение промелькнуло в его спокойном взгляде, и после небольшой паузы он ответил:

— Значит, мы не должны её проиграть. Вы мой лучший командир. У вас есть все возможности пойти дальше. Не портите свою карьеру.

Что ж, всё предельно ясно — ещё одну промашку мне не простят. Я кивнул и повернулся, чтобы окончательно уйти. Мне в спину донеслось:

— Вильгельм, того мира, который вы знали, больше нет. Теперь всё будет по-другому. Не все народы имеют право на будущее. Евреев в новом мире быть не должно.

Я вышел из штаба, испытывая бессильную горечь. Против существующего режима нельзя выступать — я конечно понимал это, но впервые столкнулся с необходимостью ломать усвоенные принципы. А ведь на мне лежит ответственность за солдат. Я должен как-то донести до парней, что им придётся забыть законы военного Кодекса и стать убийцами. Одно дело, когда сражаешься с равным врагом, другое — расстреливать беззащитных.

Я направился к ним, собираясь с мыслями, продумывая, что сейчас скажу. Многие потрясены бесчеловечным поступком штурмбаннфюрера. Если не переменить этот настрой, там и до бунта недалеко. Как бы ни было тяжело признавать, но для солдат лучшее — поменьше думать о приказах. Я должен убедить их исполнять без колебаний всё, что приведёт нас к победе. Мимо меня медленно проехала машина, остановившись у штаба. И что здесь делает этот ублюдок? Да ещё и явно желает со мной пообщаться.

— Лейтенант, извините за вчерашнее.

В ледяных глазах штурмбаннфюрера я не видел ни капли раскаяния. Скорее всего, Файгль постарался заочно пригасить конфликт между нами. Продолжать бунт я естественно не собирался, поэтому молча продолжал слушать.

— Это было лишним. Видите, какая коварная еврейская кровь? Она распространяется быстро, как зараза. Поэтому евреи так опасны.

Намёк был более чем ясен. Если я позволю себе ещё раз обсуждать решения Вермахта, разделю участь тех, кому посочувствовал. Я развернулся, не в силах больше смотреть на этого самодовольного козла. Краем глаза увидел, что Фридхельм, бросив недоеденный суп, резко поднялся. Как бы ни было сейчас мне тошно, я должен в первую очередь поговорить с ним, убедиться, что он не собирается наделать глупостей.

— Стой, — я едва успел перехватить его. — Ты куда?

— Я что, не имею права шагу ступить без твоего разрешения? — неожиданно огрызнулся он, посмотрел мне в глаза и нехотя добавил: — Пойду пройдусь. Я не могу спокойно слушать дерьмо, которое несёт Шнайдер.

— Нравится нам это или нет, но фюрер поставил цель очистить пространство от неугодных народов и политических режимов, угрожающих Германии.