— Ну да, — вздохнула я. — Не стоит.

Хорошо, что он не видит меня. Он бы сразу сообразил, что моя апатия вызвана не болезнью. Хотя, конечно, словить в довершение ко всему ещё и гепатит было явным перебором. Но с другой стороны, можно было бы привыкнуть, что жизнь меня не балует. Любит, сука, проверять на прочность. От меня опять ждут, что я встану в строй и никого не ебёт, что я уже на пределе. Что мои стальные нервы сдали на металлолом бомжи. Нет ничего страшнее, когда ты шагаешь вперёд, точно зная, какое адово пекло там тебя ждёт. Но разве я могу сбежать, как крыса с тонущего корабля, и бросить Фридхельма? Скажи мне кто-нибудь раньше, что в смертельно опасной ситуации я выберу не свою безопасность, а «любовь» — ни за то бы не поверила. Но я сделала это и, возможно, сделаю снова, каждый раз расплачиваясь за свой выбор частичкой собственной души. Бог любит, когда человек нарушает свои клятвы. Когда-то я считала, что никогда не перейду последний рубеж. Не стану стрелять в своих, русских. Ведь я со слезами на глазах смотрела военные хроники в музее Сталинграда, чувствовала гордость за своих предков, которые смогли остановить эту жуткую махину, созданную Гитлером. И я же убила красноармейца…

Они появились так неожиданно, перестреляли перепуганных мальчишек. Один из новобранцев оказался чуть расторопнее, но долго не продержался. Я в панике смотрела, как мужчина медленно переводит прицел на меня. Рассмотрев, кто перед ним, он на ломаном немецком сказал:

— Не бояться, я не выстрелить. Ты идти со мной. Рассказать, сколько ваших солдат остаться, и мы тебя отпустить…

Возможно так бы всё и было, но я уже не верила никому. Да, пытать меня бы не стали, но вот отправить в какой-нибудь лагерь — запросто.

— Слышать меня?

Я заметила, что он так и не отвёл пистолет. В тот момент я даже не задумывалась, что он успеет выстрелить первым или я промажу, в голове билось набатом: «Спастись!» Я нажала курок, как в замедленной съёмке наблюдая, как расцветает кровавое пятно на его груди и он медленно оседает в грязь. Сухие обветренные губы слабо шевельнулись, неразборчиво что-то прошептав. Наверняка его ждёт дома семья. Я представила, как он прощался с женой, обещая вернуться, как будет рыдать его мать, получив похоронку, как его сын или дочь будет рассказывать своим детям, что их дед геройски погиб.

Я чувствовала невыносимую тяжесть и одновременно какую-то странную пустоту. Фридхельм, да и любой из парней не стал бы меня осуждать. Я же защищала свою жизнь, и вообще это правое дело — убивать русских. Тот, кто мог бы меня осудить, никогда не узнает, как низко я пала, но от этого мне ещё поганей. Сама же когда-то кричала Вилли, что от своей совести далеко не уйдёшь. Я больше не могла прикрываться принципом стороннего наблюдателя, который ни во что не вмешивался. Я стала частью истории, правда, мне и в кошмарном сне не могло привидеться, что это будет «на той стороне». Все мы ломались, в каждом когда-то умирали надежды, у каждого под рёбрами список тех, кого он потерял. Вопрос лишь в том, чувствуешь ли ты силы подняться и идти дальше. Особенно, когда не знаешь куда идти.

Поскольку Боткина — весьма контактная зараза, меня засунули вместе с остальными «везунчиками» в какую-то каморку, отделив от остальных раненых. Мне было настолько паршиво, что я даже не стала заморачиваться по этому поводу. Какая разница где валяться под капельницей?

По ночам я не могла уснуть, вспоминая эти жуткие дни. Погибли почти все наши. Вальтер. Тихий романтичный мальчишка, который всего лишь хотел поскорее вернуться домой. Он умер у меня на глазах, а я ничем не могла помочь. К тому времени у нас не осталось ни йода, ни хлороформа, ни бинтов. Госпиталь превратился в настоящий ад. Тяжелораненые медленно умирали в жутких муках, а избавить их от страданий милосердно, выстрелив в висок, видите ли, не гуманно. Катарина. Мы с ней не были подругами, да и творила она иногда такую дичь, что трудновато сочувствовать. Но вот Шнайдер… Беззвучное «блять», очерченное искривившимися губами, и мутный от боли взгляд говорили о его чувствах лучше любых признаний и обещаний.

— Обер-лейтенант приказал отступать, когда стало ясно, что мы не сможем удержать тот квартал, а она… — бесцветным голосом сказал Шнайдер, наблюдая за тем, как тлеет подожжённая сигарета. — Она собиралась подстрелить какого-то русского снайпера. Всё твердила, что не даст взять ему реванш…

— Мне очень жаль, — я отошла, давая ему возможность попрощаться с ней.

Каспер… До сих пор не могу спокойно вспоминать тот ужасный день.

Русские бомбардировщики налетели внезапно. Бежать было некуда, учитывая, что многие раненые были лежачими. Я почувствовала, как ёкнуло сердце от ужаса, когда стена позади меня начала трещать. Всегда молила глухого к молитвам Боженьку — если уж суждено помереть — то, пожалуйста, мгновенно, от пули. Только не быть погребённой заживо под грудой обломков.

— Рени, надо уходить, — Кох торопливо накинул на меня какую-то шинель.

— Я туда не высунусь, — я отчаянно замотала головой.

Как бы ни было страшно, на улице явно ещё хуже.

— Сейчас куда опаснее здесь, — Кох продолжал настойчиво тянуть меня за руку.

Знакомая паника охватила меня. Я могла придумать выход из любой безвыходной ситуации, но не когда от меня уже ничего не зависело, поэтому позволила Коху тянуть меня, лавируя между носилками, охапками сломанных стульев и прочей херни.

Внезапно Кох резко толкнул меня на пол, и я успела лишь машинально прикрыть голову. Наверное, сейчас самое время молиться…

«Твою ж мать, да ты издеваешься! Какая это уже по счёту будет смерть? Я что самая проклятая грешница на этом свете?»

Словно через вату я слышала вокруг крики, стоны, треск крыши.

— Живой? — я осторожно попыталась приподняться.

Кох что-то неразборчиво простонал, и я в ужасе уставилась на огромную балку, упавшую рядом с нами. Теперь понятно, почему он меня оттолкнул.

— О Господи!

Ни фига себе сколько крови! Ему же наверняка раздробило руку, а может, и не только её.

— Потерпи, я сейчас тебя вытащу.

Просить о помощи было бесполезно. Те, кто выжил, в панике рвались наружу. Раненые, которые не могли идти, ползком выбирались из-под развалин. Ничего, сами справимся. Я ухватилась за балку. Су-ука, тяжёлая. На чистом адреналине я рванула её, медленно, но верно сдвинув в сторону.

— Давай, медведик, будем отсюда выбираться, — я обхватила Коха за здоровое плечо.

Он часто, коротко дышал, едва сдерживая стоны. Наверняка у него болевой шок. Рука выглядела жутко, а в этом бедламе нет ни бинтов, ни обезболов. Надо в госпиталь. В нормальный госпиталь, где ему помогут.

— Рени! — я облегчённо улыбнулась, увидев Фридхельма. — Господи, как же я испугался… — он бережно огладил мою щёку. — Ты в порядке?

В порядке… Я в очередной раз чуть не получила инфаркт от страха, вся чешусь от въевшейся в кожу пыли и последний раз нормально ела вечность назад, а так, конечно, я в порядке, да.

— Срочно найди машину, нужно отвезти в госпиталь хотя бы самых тяжёлых.

— Рени, это невозможно, мы должны вернуться обратно.

— Я сама их отвезу.

Он должен раздобыть эту чёртову машину! Вилли просить бесполезно, он тот ещё упёртый баран, но к счастью, Фридхельм теперь тоже имеет кое-какие полномочия.

— Нет, это слишком опасно.

Местный хирург не раз сокрушался, что основной госпиталь от нас сейчас отрезан, но я знала, что раненых потихоньку переправляют к железнодорожной станции. Получить пропуск было всё равно что сорвать джек-пот — в Германию отправляли только самых тяжёлых. Кох явно пройдёт эту комиссию — у него рука, считай, болтается на честном слове. Куда уж хуже?

— Кох спас мне жизнь, — Фридхельм вздохнул, не решаясь спорить.