Они же никак это не проверят, так что изображать партизанку мне ни к чему.

— Сколько у вас техники? — он цепко продолжал удерживать мой взгляд. — Танки имеются?

— Да откуда возьмутся танки в подразделении пехоты?

— Ладно, уведите её пока, — наконец-то выдал он.

Словно в тумане я вышла на улицу, не обращая внимания на толчки конвоира.

— Повезло тебе, что наш лейтенант такой добрый, — проворчал он и втолкнул меня в землянку. В темноте было ни хрена не видно, и я шёпотом позвала, до одури боясь, что никто не откликнется.

— Фридхельм…

— Слава Богу ты жива, — он завозился, пробираясь ближе, и обнял меня. — Они допрашивали тебя?

— Что с нами будет? — спросил Минс. — Расстреляют?

— Не знаю, — вздохнула я. Сейчас перспектива отправиться в лагерь уже не казалась такой уж ужасной. Всяко лучше, чем остаться лежать в этой мёрзлой земле. — Но думаю, раз мы ещё здесь, то нет. Скорее всего утром отправят лагерь вместе с остальными, как и собирались, но это не точно.

— Минс ранен, — тихо шепнул Фридхельм.

— Давай посмотрю, — я присела рядом с ним.

Света особо не было, и я приоткрыла дверцу печки. Дрова практически догорели, но хотя бы что-то.

— Куда тебя ранило?

— В спину попали, ублюдки, — поморщился Минс.

Плохо дело. Я заметила, как заострилось его лицо. Порылась в карманах. Даже платка нет, так что перевязка отменяется. Зато нашла пару кусков стыренного хлеба.

— Держите, небось не кормили толком.

— Кормили, — коротко ответил Фридхельм.

— Ага, кормили, — злобно пробормотал Минс. — Пара плесневелых сухарей в день и треть котелка баланды на всех.

Я лишь вздохнула. Это ведь даже не из желания поиздеваться над пленными врагами. Красноармейцы сами сидели впроголодь.

— Нас правда отправят в лагерь? — Минс смотрел на меня с отчаянной надеждой.

Интересно, он понимает, что, скорее всего, смертельно ранен?

— Да, — ободряюще улыбнулась я. — Придётся, конечно, помёрзнуть где-нибудь в Сибири, но это же не навечно. Рано или поздно нас отпустят.

— Фюрер заботится о своих солдатах, — Минс закашлялся, и я заметила на его губах капли крови. — Нас обменяют. Или придётся ждать победы, но мы вернёмся.

Фридхельм кивнул, а я попыталась устроить его поудобнее.

— Наверное, это будет весной, — голос Минса становился всё тише. — Берлин так красив в это время. Повсюду запах цветущих лип, солнце сверкает в отражении окон и витрин, и ты возвращаешься домой, уже с улицы почувствовав запах рагу, которое приготовила мать…

Почему-то всегда на пороге смерти люди словно забывают, что происходит вокруг, и пытаются вернуться в чистоту детских воспоминаний.

— Жаль, что я так и не сделал Кларе предложение, — он едва различимо улыбнулся.

Мы все много чего не успели, и смерть, к сожалению, об этом не спрашивает.

— Минс? — я осторожно потрясла его за плечо.

— Он не дышит, — Фридхельм склонился к его груди, проверяя пульс.

— Сними его жетон, — попросила я.

Вряд ли красноармейцы похоронят его с почестями. Фридхельм вытащил из его кармана пожелтевший конверт.

— Думаю, это тоже нужно взять.

Я кивнула. Ещё одна мать — неважно, русская или немка — будет сжимать письмо в бессильном горе.

Фридхельм потряс почти пустой пачкой, извлекая сигарету.

— Мы с ним решили оставить одну, — невесело усмехнулся он. — Он говорил, что хочет выкурить её перед расстрелом.

То, что это наша последняя сигарета, никто не сказал, но…

— До сих пор не могу поверить, что ты решилась на это безумие, — тихо сказал он, ожесточённо чиркая спичкой по отсыревшему коробку. — Ты упрямая, я знаю, но чем думал Вильгельм, когда отпускал тебя?

— А он и не отпускал, — честно призналась я.

— Значит, никто не знает, что ты сбежала сюда?

— Наверное, уже знают, — я поморщилась, вспомнив тот вечер. — Вильгельм сразу отверг мой план, и, чтобы я не ушла в самоволку, запер меня. Вот и пришлось… импровизировать, — даже не знаю, зачем я сейчас рассказываю ему всё это, но наверное, чтобы зря не винил брата. — Я напоила его морфием и сбежала.

— Рени, это уже перебор, — он укоризненно посмотрел на меня.

— Перебор, — согласилась я.

Это ты ещё не знаешь, чего мне стоило окончательно предать сегодня русских.

— Но я на всё пойду, чтобы спасти тебя. Реально на всё.

— И посмотри, к чему это привело!

— Они отправят нас в лагерь, — я нервно затянулась, передавая сигарету Фридхельму, и почувствовала, как дрогнули его пальцы на моей шее. — Тоже, конечно, ничего хорошего, но жить будем. Заставят что-нибудь строить или валить лес.

— Ты женщина, они не должны отправлять тебя на тяжёлые работы.

— Запросто, но это ничего. Будем держаться вместе…

— Да откуда ты всё знаешь? — резко спросил он.

— Оттуда, что страна огромная. Кто будет обрабатывать столько ресурсов как не арестанты? — не растерялась я. — У них и свои там пашут будь здоров. Бабушка раньше постоянно переписывалась с эмигрантами.

— Правду говорят, что русские погрязли в заблуждениях и утопили страну в крови, — пробормотал он.

— Да ладно, — из принципа возразила я. — Нормальный народ. Да, жестокий, но в принципе справедливый. Тоже, между прочим, хотели жить лучше, и вон оно как всё получилось, — я помолчала и осторожно добавила: — А что у нас? Понатыкали повсюду концлагерей. Думаешь, там одни политические и извращенцы сидят? Да туда как скот сгоняют все неугодные нации: евреев, поляков, русских. Морят голодом и непосильными работами, да ещё проводят бесчеловечные медицинские эксперименты.

Глаза Фридхельма распахнулись.

— Это… — он с трудом подбирал слова. — Это чья-то… больная фантазия…

— Это правда, — упрямо повторила я. — Они уже истребили сотни тысяч человек, в том числе женщин и детей. Просто так, потому что они мешают строить безупречный мир для высшей арийской расы. Загоняют их в камеры и включают удушающий газ, сжигают в крематории как мусор, чтобы не осталось следов этого чудовищного преступления…

— Эрин, ты понимаешь, что сейчас говоришь, — он резко встряхнул меня. — Услышь это кто-то — и ты исчезнешь.

— Потому и молчу, — я медленно пришла в себя, заметив его встревоженный даже испуганный взгляд, и опять малодушно не решилась признаться. — Просто не могу забыть, что услышала, как один из солдат Штейнбреннера рассказывал эти ужасы товарищу.

— И ты веришь пьяным россказням?

— Верю. Я слышала, он действительно перевёлся из лагеря в Дахау. Точнее, сбежал на фронт.

Он молчал, и я не стала продолжать опасные разговоры. Пусть переварит хотя бы это.

— Если мы проиграем… — неуверенно начал он. — Нас будут распинать и клеймить в каждом уголке мира…

Дошло наконец!

— Мы не должны этого допустить.

— А ты представь, что будет, если победим? Ты сможешь вписаться в новый уклад? Стать таким как Штейбреннер?

— Разумеется нет, — он отвёл глаза.

— Я не просто так уговаривала тебя сбежать, — вздохнула я. — Как ты не понимаешь, нам с тобой не будет места в Германии при любом раскладе, а в Швейцарии или Дании мы бы начали всё с чистого листа.

— Толку теперь говорить об этом, — взгляд его стал жёстким.

Я прижалась ближе, не в силах снова нести оптимистичную чушь. Вот если будет известно точно, что нас оставляют в живых, тогда и будем думать, как крутиться дальше.

— Прости меня, — глухо пробормотал Фридхельм. — Это я должен был защищать тебя…

— Перестань, — я скользнула пальцами к его губам. — Я не готова ещё прощаться…

* * *

Дверь резко заскрипела, и мы растерянно заморгали, ослеплённые светом фонарика.

— Давайте на выход да пошустрее, — проворчал солдат. — А этот что, помер?

— Да, — коротко ответила я, медленно поднимаясь и чувствуя, что не могу сделать ни шага. Неужели это конец? Фридхельм незаметно сжал мои пальцы.

Я услышала я немецкую речь и напряглась. Откуда-то уже согнали остальных пленных.