Как же я ненавижу свою работу. И соврать не могу, ибо чревато, и чувствую себя так, словно это я предаю свою Родину. Зато этого дядьку такой вопрос особо не парит. Заискивающе лыбется, видимо, рассчитывая получить какие-то плюшки в обмен на инфу.

— Вильгельм, возьмите побольше людей и отправляйтесь туда, — Файгль смял очередную листовку с призывом бить «фашистких гадин», которыми наши как-то исхитрились обклеить чуть ли не все столбы. — Пора покончить с этим беспределом.

Я едва успела перехватить Фридхельма.

— Будь осторожнее, — не могу и не хочу думать, что этот поцелуй на прощание может стать последним.

Вернувшись в штаб, я заметила осведомителя, который довольно распихивал по карманам банки с тушёнкой и не смогла удержаться от презрительного:

— А не маловато будет?

— Я честно заработал их, — хмыкнул он и хитро прищурился, кивнув на мою форму. — А ты, смотрю, хоть вся из себя уважаемая фрау, неплохо чирикаешь по-русски, — что ж, меня такая догадливость уже давно не удивляет. — Мне, как и тебе, ссориться с новой властью неохота, так что нечего на меня так смотреть.

— Я в отличие от тебя росла не в этой стране и не предаю свои идеалы.

— Идеалы? — мужик презрительно сплюнул и вдруг торопливо, зло, зашипел. — А что дала мне эта твоя страна? В восемнадцатом, помню, к нам пришли во главе с комиссаром соседи, которым было завидно, что у нас есть свинья и две коровы. Раскулачивать нас надо, сказали. Отец было рыпнулся и схлопотал пулю, а нас с мамкой, которая только-только родила, выкинули на мороз. Нет, они же гуманные! Отправили осваивать северные территории. Да только по пути мать и брат мой новорождённый померли, они ведь забрали почти все тёплые вещи, а меня «пожалели», вернули в город в детдом. Так что, девка, нечего мне пенять.

Я могу понять его злость. В конце концов, советская власть не всем была по нутру, но как они не понимают, что с немцами будет не лучше? Это им повезло, что Вилли гуманист, да и Файгль всё же придерживается каких-то рамок, а попадись им Ягер или Штейнбреннер, уже вырезали бы всю деревню или сожгли в назидание остальным.

После обеда Файгль потащил меня на площадь, где приказал собрать всех жителей и выступил с речёвкой.

— Ваши вожди стараются прикрыть свою беспомощность обманными речами. Вам нужно прекратить сопротивление. Отныне эти земли — территория Германского Рейха. Напоминаю, что распространение и пропаганда этой мерзости, — Файгль брезгливо развернул листовку, — будет пресекаться. За пособничество партизанам и нападение на немецких солдат полагается расстрел на месте.

В глазах людей я без труда читала ненависть, страх, отчаяние… И на секунду стало страшно, а если бы все сдались так же легко, как я? Мол, чего лезть на рожон, проще пересидеть, подождать конца войны. Даже не хочу думать, чем бы дело кончилось, но подозреваю, что альтернативная история бы мне сильно не понравилась.

— Уже поздно, Эрин, идите домой.

Я нехотя оторвалась от какого-то списка, в который бессмысленно пялилась вот уже добрых полчаса. Темнеет, а парни всё ещё не вернулись, но сидеть, возможно, ещё всю ночь тоже не дело. Я заметила у калитки соседку, которая взволнованно переговаривалась с бабулей. Хотя какая она бабуля? Тётке, наверное, лет пятьдесят, но юбка в пол и повязанный по-деревенски платок способны превратить и меня в женщину пенсионного возраста. Степановна покосилась на меня, и я подумала, что неспроста у неё глаза на мокром месте. Наверняка сын или муж подались в партизаны. По-человечески я ей сочувствовала, но в глубине души понимала, что несмотря на общую Родину, мы теперь действительно по разные стороны. Я готова молиться всем известным богам, чтобы Фридхельм вернулся живой, а это значит, что наши солдаты будут убиты. Промаявшись полночи без сна, я ненадолго провалилась в зыбкий полусон-полудрёму и подскочила, услышав стук двери.

— Не пугайся, я в порядке, — Фридхельм стиснул меня в торопливом объятии.

В порядке он, как же. Весь покрыт грязью и кровью, на щеке глубокие царапины. Я не стала ни о чём спрашивать. Раз вернулись, значит, с партизанским отрядом покончено. Но и тут оказалось всё не так просто. Файгль уже поджидал меня на крыльце, чтобы провести допрос взятых в плен партизан.

— Кто вы? Имена, даты рождения?

— На кой вам это, все равно ведь расстреляете, — в полутёмном сарае я не видела, сколько их, но точно больше одного.

— Ваша цель?

— Уничтожить подлых захватчиков нашей Родины, — мне отвечал один и тот же мужчина, остальные лишь бросали на нас взгляды, полные бессильной ненависти.

— Сколько ещё людей в вашей организации?

— Достаточно, чтобы надрать вам задницы.

Я, конечно, старалась подать эту «ценную информацию» помягче, но ведь Файгль не слепой. И так всё прекрасно понятно. К моему облегчению, он не стал пытать их, лишь кивнул, показывая, что допрос закончен.

— Чёртовы фанатики, — пробормотал он, едва мы вышли на улицу.

— Согласитесь им нет никакого резона сдавать своих, — осторожно ответила я. — Солдаты Вермахта поступили бы точно также.

— Не будь они так упрямы, эта война бы уже закончилась, — гауптман с досадой посмотрел на небольшую толпу, собравшуюся у двора. — Мы ведь не хотим проявлять к ним жестокость, мы вообще пришли освободить их от большевиков.

Вот интересно, он правда в это верит или прикидывается дебилом?

— Странно… Пока что мы лишь всё у них отбираем: имущество, жизни, свободу.

— Вы должны понимать, что сейчас по-другому нельзя. Наш фюрер говорит, что победа невозможна без жертв.

Файгль не был кровожадным чудовищем, но таких как он в Вермахте полно. Вроде и не хотят пачкать руки по локоть в крови, но при этом их не будет мучить совесть за пользование благами завоёванной страны.

— Когда война закончится, постепенно мы сможем навести здесь порядок. Эти люди нам не ровня, но они получат работу, а если не захотят трудиться на благо Германии… Что ж, на севере страны полно незаселённых территорий. Пусть отправляются туда.

Охрененно ты, конечно, всё придумал. Господи, пошли мне терпения не слить спойлер про контрибуцию, Нюрнбергский процесс и массовые суициды в бункере.

Я давно зареклась наблюдать за казнями, но блин — «лобное место» же практически под окнами штаба. Заметив среди мужчин худенькую фигурку подростка, я, не задумываясь, вышла на площадь. Этому мальчишке едва ли шестнадцать. Может, можно попробовать смягчить приговор?

— Герр обер-лейтенант, вряд ли этот мальчишка понимал, во что его втянули.

— Он не ребёнок и, думаю, как раз-таки прекрасно всё понимал, — холодно ответил Вилли.

— Я понимаю, он виноват, но можно же отправить в лагерь для военнопленных…

— Эрин, вы как всегда мягкосердечны, но позвольте напомнить, что партизаны действуют исподтишка. Это ведь даже не солдаты, значит, могут быть расстреляны без суда. Таковы законы военного времени, — Файгль прошёл вперёд, отдавая команду. — Приготовьтесь!

— Зайди обратно, — прошипел Вилли. — И не вздумай закатывать истерики.

— Разрешите хотя бы матерям забрать их для погребения, — если они устроят такой же трешняк с телами как Штейнбреннер, я точно молчать не буду.

Вилли едва заметно кивнул и повторил:

— Иди.

Я особо не удивилась, когда узнала, что этот разговор стал общественным достоянием. Едва подошла к столовой, как услышала:

— На кой бабам вообще идти в армию, если такие жалостливые?

— Да ладно тебе, Эрин тоже можно понять. Мальчишка почти её ровесник, попался по дурости.

— Это она уже не раз попадалась по дурости, — резко ответил Шнайдер. — И не кается. Неужто не понимает, что этот мальчишка без колебаний застрелил бы её, будь у него такая возможность?

Он замолчал, узрев меня на пороге.

— Опять сплетничаете, как бабки у подъезда? — усмехнулась я.

— Да я тебе и в лицо могу сказать, что ты дура! — вспылил Шнайдер.