— Пошёл ты, — я поплыла к берегу. — Не буду я ничего объяснять. Охота на мою задницу пялиться — пожалуйста. Солнечный мальчик сразу помрачнел личиком и, неожиданно для меня, отвернулся. Я пулей выскочила, торопливо натягивая на мокрое тело исподнее. Потом замотаюсь в броню, сейчас надо уносить ноги.

— Карл, я не хотел тебя обидеть, — услышала я его тихий голос за спиной. — Не думал, что ты настолько пугливый. Ты разве никогда не купался с мальчишками в речке?

— Купался, — не оборачиваясь, ответила я. Прикрытая штанами задница немного вернула привычную уверенность. — Но не голым же.

Я быстро шнуровала ботинки, чувствуя, что Фридхельм всё ещё где-то маячил за спиной. Ну и чего ж ты купаться не идёшь, ведь так рвался?

— Карл, не убегай, — С чего бы мне тут торчать? — Я хотел попросить тебя помочь погонять меня по русскому.

— Как я тебе помогу, не зная русского? — огрызнулась я, запихивая в рюкзак мыльно-рыльные причиндалы.

— По словарю, — прилетел гениальный ответ. Да он что издевается?

— Делать мне больше нечего.

Меня всё ещё потряхивало, ведь за малым не спалилась, но всё-таки оглянулась — поникший, как ромашка под кислотным дождём, синеглазка медленно заходил в воду. Я рванула в заросли камыша чуть поодаль — надо спокойно и без лишних глаз замотать грудь. Нет, ну Винтер, конечно, додумался найти учителя по-русскому. Чего он вообще ко мне так липнет? Я вздохнула, вспомнив печальную мордочку немца. Прикинула, что вернувшись в часть, опять придётся заниматься какой-нибудь фиговиной, вроде чистки сапог или мешка картошки к ужину. Нерешительно потопталась, приминая стебли камыша, и ноги, вроде как, сами понесли меня обратно на бережок. Плюхнулась на траву, глядя, как Винтер плескался в воде.

— Решил вернуться? — улыбнулся он, подплывая ближе.

— Только для того, чтобы немного отойти от утренней муштры Кребса, — ой, он же сейчас выпрется сюда в чём мать родила.

Никогда бы не подумала, что не буду знать, куда девать глаза при виде голого мужика. Отчего-то именно сейчас, выдавая себя за робкого мальчишку, было немного не по себе. Я отвела глаза, хотя чего тут действительно стесняться? Ну член и член.

— Оденься, — буркнула я. — Не собираюсь смотреть, как ты тут хером светишь.

Мы вполне мирно валялись на солнышке — я, вроде как, сверяла по словарю правильно ли он заучил базовые слова. Ржала, конечно, про себя и с акцента, и как он путал времена и склонял глаголы.

— Может, хватит на сегодня? — я захлопнула словарь. — Ты такими темпами гонишь, как будто собрался внедриться к русским тайным агентом.

— Русский — очень сложный язык, — охотно ответил Фридхельм. — И я решил учить его не только из-за войны. Давно хочу прочитать некоторых русских классиков в оригинале.

— Ты не погорячился? У них один роман может растянуться на четыре тома. Писатель ещё есть с такой смешной фамилией… — я опять пошла в разнос, входя в роль Карла. Ну, а что, должны же у меня быть хотя бы маленькие развлечения?

— Лев Толстой, — подсказал наш заучка. — Я читал «Войну и мир», там есть над чем задуматься.

Я не стала отвечать, навалилось какое-то ленивое полусонное состояние. Возможно, просто разморило на солнышке, возможно, от постоянного недосыпа. Фридхельм развалился на траве, как обленившийся кошак на лежанке, и я рискнула вытянуться рядом, прикрывая глаза. Мы почти касались плечами друг друга, и я расслабленно пробормотала: — Наверное, надо возвращаться.

— Я думаю, можно позволить ещё несколько минут отдыха, — ответил он. — Ты последние дни выглядишь усталым.

— Сам же подписался, — беспечно ответила я. — Скоро привыкну ко всем тяготам армейской жизни.

Он промолчал, и я успела почти задремать под шелест страниц словаря. Неожиданно услышала тихое, выговариваемое с трудом на чужом языке и абсолютно непонятное пока:

— Я хотеть быть к тебе близко, но это быть неправильно, нельзя…

Он что, умудрился втюриться в местную девчонку? И когда только успел? Мы же не задерживались подолгу ни в одном селе.

— Что ты там бормочешь? — я открыла глаза и повернулась поудобнее. Хотелось посмотреть на его мордаху, когда он будет отмазываться.

— Пытаюсь правильно перевести для гражданских, — ой, как смутился, как покраснел, и выдал гениальный перевод: — Мы не причиним вам вреда, если вы не будете нарушать установленные правила…

Врёт и глазом не моргнёт. Ну ладно, Ромео, всё равно где-нибудь проколешься, и я узнаю, по ком ты так страдаешь. — Нет, ну вы гляньте на наших голубков, они опять чуть ли не в обнимку валяются, книжки почитывают, — хохотнул Бартель.

Что ж, идиллия никогда не бывает долгой. Особенно, когда мир вокруг сошёл с ума.

* * *

Я всегда смутно представляла себе военные клятвы и присяги. Не понимала, почему солдаты готовы умереть, не изменяя своему слову. По-моему, если тебя вынуждали обстоятельства, чего проще дать клятву верности кому угодно, лишь бы делу помогло. Но то, что происходило сейчас, проняло до последнего нерва. Торжественная церемония на нашем полигоне впечатляла: установленная по такому случаю трибуна, украшенная знамёнами, офицерский состав нескольких дивизий. И мы, новобранцы, один за другим подходящие парадным шагом к трибуне и выкрикивающие клятвы верности перед портретом Гитлера. Я чувствовала горечь во рту, пока произносила заученное:

— Перед лицом Бога я клянусь этой священной клятвой фюреру Германского Рейха и народа Адольфу Гитлеру, главнокомандующему вермахта, беспрекословно подчиняться и быть, как храбрый солдат, всегда готовым пожертвовать своею жизнью…

Что-то словно надломилось внутри — наконец-то дошло, что всё, происходящее здесь, не игра, из которой в любой момент можно выйти. Что я играю с огнём, дурача немцев. Что я предала, обнулила подвиги дедов своим малодушием. Смотрела на молодые лица мальчишек-солдат — морды у всех восторженно-торжественные. Наслушались мотивирующих речёвок и готовились наставить большевиков на путь истинный. Ну, прямо рыцари-Крестоносцы у стен Иерусалима. Какой-то мужик, видимо, самый подкрученный из хрен-знает-каких-фюреров поздравил нас, добавив, что гордится всеми и желает нам с честью носить оружие. Я вздрогнула от рёва сотни глоток: «Зиг хайль!»

Весь день я бродила как неприкаянная. Особенно тошно было принимать поздравления от своих «однополчан». Фридхельм, кстати, чуть ли не единственный, кто не сунулся меня поздравлять. Только кидал малопонятные изучаюшие взгляды, которые я так и не научилась пока что верно толковать. Скорее всего, при своём отношении к войне в целом и боевым действиям здесь в частности, не хотел притворяться, что рад тому, как ещё один мальчишка утопит свою душу в жестокости и чужой крови.

Ужин плавно перетёк в посиделки под бутылочку местного горячительного. Даже с музыкой. Древний монстр патефон, если не ошибаюсь, бодренько извергал какафонию военных маршей. Правда потом кто-то додумался сменить пластинку на более сентиментальные треки. Сюда куда больше подходил бы «Rammstein». Но попаданцы не выбирали, что слушать. Я не без грусти вспомнила любимые тщательно собранные плей-листы на все случаи жизни в своём телефоне. Нет, надо пройти проветриться, а то что-то совсем я расклеилась. Кох умудрился влить в меня полстакана самогона, приговаривая: «Надо, малыш, у тебя же сегодня такое событие». Я, конечно, закалённая в своём времени периодическим употреблением коктейлей, а порой и чего покрепче, вроде текилы, мужественно проглотила адское пойло. Отвыкший от зелёного змия организм отреагировал вполне предсказуемой реакцией. Сначала накатило дурное веселье — может, всё-таки окажется, что всё это время я валялась, привязанная к койке в местной психушке, и меня штырило от глюков? Потом без перехода навалилась тоска — выхода из этой реальности нет, и чуда не случится. Нет ни волшебного портала ни артефакта, чтобы вернуться в своё время. Я умру здесь либо от шальной пули, либо от какой-нибудь болячки, которую ещё не умели лечить. Стану страшной, как смертный грех, без должного ухода за внешностью. Под эти мрачные мысли веселье немчиков выглядело совсем уж издевательством, и я выскользнула во двор. В темноте споткнувшись о какое-тог бревно, я растянулась носом в землю. Да сколько ж можно? Меня душил истерический смех вперемешку со слезами.