Алексей держал в руках добротные шагреневые сапоги и в первый момент не знал, что с ними делать, что сказать. Его щеки, нахлестнутые ветром во время бешеного галопа, горели. Глаза налились слезой.

Булат, не оставляя седла, скинул старые и обул новенькие сапоги, еще недавно принадлежавшие деникинскому артиллеристу. Мягкие голенища плотно облегали ноги, а толстая, из бычьей кожи, подошва словно слилась с шишковатой насечкой стремян.

Гайцев, вытирая окровавленный клинок пучком молочая, подъехал к политкому.

— Послушай меня, комиссар. По годам я тебе отец и поэтому скажу — действовал ты молодцом.

— Что тут особенного? — Алексей покраснел. — Надо же показать нашим людям, что беляки боятся нас, а не мы их.

— Вот именно! — загнав клинок в ножны, ответил глуховатый взводный. — А главное, мои «черти» все говорили: «Наш комиссар горазд на речи, а вот посмотрим, как он себя покажет в бою». Сейчас они за тобой, политком, пойдут в огонь и в воду и без никоторых данных!

Торопясь на помощь атакованной батарее, выскочила из-за перелеска группа неприятельских всадников.

Дивизион, заманивая беляков, отступал. Поравнялся с господской усадьбой. Какая-то женщина, бросившись к калитке и высоко подняв руку с зажатой в ней плетью, приветствовала отступавших. Булат по обожженному лицу еще издали распознал Марию. Не имея последних данных об обстановке, она и не чуяла опасности.

Появившись из запущенного яблоневого сада, сквозь широкий пролом кирпичной ограды выехали на дорогу два всадника. Один из них, в мохнатой бурке и в каракулевой, с белым верхом кубанке вскинул карабин, выстрелил. Маруся, вскрикнув, скрылась в саду.

Выплыла из-за поворота дороги колонна конных деникинцев. С громкими криками «ура» бросилась, поблескивая клинками, вперед. Топот конских копыт заглушал дикий рев озверевших всадников. Ромашка скомандовал: «В атаку, за мной!» — и поднял в галоп свой первый эскадрон. Белые повернули. Пропустив мимо себя бегущих, всадник в мохнатой бурке, сдерживая вороного коня, подстрелив иноходца, метил уже в Алексея, соскочившего на траву. Ромашка и Слива, налетев с двух сторон, ударами клинков вышибли белогвардейца из седла.

— Бей яво! — Чмель врубился в гущу деникинцев. В его вопле звучала неукротимая ярость.

Ромашка, наклонившись над зарубленным, крикнул в изумлении:

— Вот так фунт! Сам князь Алицин! При гетмане он ослеплял своими балами киевскую знать…

— Ну, сегодня он отгулял на своем последнем балу, — отвечал Булат.

— Сукин сын, — выругался Ромашка. — Герой! Поднял руку на женщину.

Всадники кинулись к усадьбе. Прислонившись спиной к тем самым коновязям, где летом стояли кони второго дивизиона, Мария с помощью своего вестового перевязывала плечо. К раненой, с бинтами в руках, поспешил Фрол Кашкин, исполнявший роль эскадронного санитара.

Промыв рану, Кашкин туго забинтовал руку Марии, но узенькие ленты марли быстро пропитывались кровью.

— Ах ты наша сердешная, — горевал вокруг начподива Чмель. — И понесло же тебя, горемычную, в самое пекло! Нешто бабье дело соваться в этакие дела?

Селиверст порылся в своих переметных сумах. Извлек кусок полотенца с петухами — дар Марии. Протянул его земляку.

— На, Хрол, действуй. Краше ништо не тормозит кровь, как наше хрестьянское полотно.

Раненую усадили в санитарный фургон. Мария, поддерживая перевязанное плечо, с бледным лицом, прислонилась спиной к задку. Но Чмель, с шашкой, путавшейся в ногах, спешил уже к повозке, неся огромную охапку сена.

— Стойте, ребяты, разве так можно, — бородач завозился около начподива и принялся готовить для нее мягкую постель, разостлал поверх сена английскую палатку, добытую у деникинских батарейцев. Покончив с хлопотами, снял шапку, помахал ею в воздухе и скомандовал: — Теперича погоняйте, с богом!

Дивизион Ромашки, выполняя приказ начдива, тронулся в путь. Эскадроны, чтобы уклониться от встречи с деникинцами, минуя дороги, двигались целиной, по недавно сжатому полю. С закрытыми глазами, откинувшись на спинку сиденья, стараясь не проронить ни одного стона, Коваль прижала к груди раненую руку. Сумрачные, с пожелтевшими листьями березы слегка покачивались, словно желая ей доброго пути.

Алексей держал в руках алицинский блокнот. Прочитав на его первой странице напыщенное посвящение, усмехнулся.

Алексей перевел взгляд на перекошенное страданием лицо Марии. С его губ сорвался яростный шепот:

— След «любовного» дела. Мерзавцы!

Ромашка, с неподдельной тревогой посматривавший на бледное лицо Коваль, обратился к Алексею:

— Товарищ комиссар! Знаете, дорога тяжелая, повозка без рессор. Давайте посадим Кашкина к начподиву. Пусть посмотрит за ней.

— Я сам, — ответил Булат и, спешившись, передал вестовому породистого скакуна, ходившего ранее под князем Алициным.

Алексей, забравшись в фургон, уселся рядом с Коваль. Бережно положив одну руку на перевязанное плечо, другой поддерживал голову Марии, покоившуюся на его коленях. Его рука, коснувшись обожженной кожи, чуть вздрогнула.

— И надо же было… Пусть бы лучше попало в меня. Полжизни отдал бы я, лишь бы ты не страдала…

— Сиди тихо, — вновь закрыла глаза Коваль. — Мне так хорошо, Алексей… Никогда мне еще не было так хорошо. Вот только голова кружится… Крови много ушло…

Горячая рука Марии вяло сжимала тонкие пальцы Булата.

Ехали молча. Изредка, когда колеса фургона попадали на жесткие кочки, Мария, кусая губы, тихо стонала. Глубоко вздохнув, не раскрывая глаз, она прошептала:

— Шла печаль дорогою, а радость стороной. Почему так бывает? Ты стремишься к человеку всей душой, а перед тобой преграда. И нет сил ее преодолеть.

— Это на тебя не похоже, Маруся.

— Говоришь, не похоже. Нет, Булат, похоже. Давай твою ладонь под спину, что-то тяжело стало лежать.

— Кто же этот человек? — спросил Алексей.

Мария не ответила. Она еще раз вздохнула и вновь сжала своей ослабевшей рукой пальцы спутника.

Вдруг она вздрогнула.

— Алексей, если попадем в лапы к белым, не дрогнем! Крикнем им в лицо: «Мы коммунары!»

— Что ты? А наши люди? Знаешь что за народ в дивизионе! Ни перед кем не дрогнут. А какие тут могут быть беляки?

— Эх, Булат, Булат, — загадочно протянула Коваль, — сейчас положение такое: ко всему будь готов!

— В чем дело? — всполошился Алексей. В его памяти возник разговор с Боровым: «Конница Мамонтова?» — Ты что-то недоговариваешь!

— Повторяю, ко всему будь готов! — Мария, ощутив приступ слабости, впала в забытье.

В сплошном мраке тачанка подъезжала к Старому Осколу. С околицы доносился злой лай собак. Кое-где на улицах мерцали тусклые огоньки. Жизнь в штабах не затихала ни на один миг.

«Князь Алицин», — вертелось в мозгу Алексея. Он вспомнил подполье. 1918 год. Проверку документов на станция Полтава. Щеголь, предъявив немецкому коменданту визитную карточку, жаловался: «Я князь Алицин. Невозможно ехать с этими грязными евреями и вонючим мужичьем», после чего князя пригласили в комендантский вагон. И это любезная Натали говорила тогда, в актовом зале: «Пахнет плебейским по́том». Нашли друг друга.

По дороге то и дело попадались отдельные всадники. У въезда в город застава остановила тачанку, долго и недоверчиво осматривала ее седоков.

Когда Алексей внес бесчувственную Коваль в тускло освещенное помещение штаба, новый начдив, недавно принявший 42-ю дивизию, привстал от удивления.