В довольно еще крепких руках машина, плавно урча, по-хозяйски, не торопясь, бежала по улицам старой Дарницы, вдоль древних, но уютных мазанок, пред окнами которых высились традиционные посадки живописных мальв и яркого золотого шара. Подтверждая гармоничность сосуществования века минувшего с веком нынешним, влево от широкой трассы вытянулись многоэтажные современные дома. То была новая Дарница с комбинатами детских учреждений, просторными гастрономами, модными ателье, бытовыми комплексами, молодыми скверами, где на заботливо ухоженных клумбах и газонах не видно было традиционных мальв, но зато радовали глаз высокие канны, астры, гладиолусы.

— Дид Назар, а ты туда дорогу знаешь? — спросил внук, сразу же убедившись, что «чертопхаю» ничего не угрожает, хотя его водитель долгие годы не обходился без нагайки и шенкелей.

— Спрашиваешь! Попадал туды — и не раз. Еще когда там было совсем пусто. Одни бугры, а на них голые сосны… Попадал я туды не раз, чтобы поклониться святому месту. Только в тот самый, самый страшный раз не попал я туды. Бог миловал. А висел на волоске. На очень тонком. Да, мог бы ты и не сидеть зараз позади своего дида Назара…

— Мне отец говорил, и ты воевал под Киевом. Вот и обрадуешься, дид Назар. Там уже есть монумент.

— А где твой дид только не воевал, дорогой мой внучек. Только в такую шебутиловку, как тогда, не попадал ни разу. Думал: конец, отдаст Назар богу душу. И это после таких мук и геройств… Да, и меня вместе со всеми гнали в тот лагерь смерти…

— А как же ты, дид Назар, выкрутился?

Это словцо покоробило старика. Нет — он не выкручивался, а спасся чудом.

Убавив скорость, Назар Гнатович поведал внуку, что как раз седьмого июля сорок первого года высшие руководители обратились к народу: «Тревога! На Украину идет черная беда…» Тут же, как тысячи и тысячи киевлян, как и двое сыновей Недогонова, записался в добровольцы и пекарь Турчан. Считал так: в гражданскую дошел до Карпат, в тридцать девятом — до Перемышля, а тут сразу «стрыбнет» до самого Берлина. Помнил лозунг: «Воевать будем на земле врага».

Военкомат как старого боевика сразу определил его на передовую. А куда он сразу попал? Под Берлин? Ну да! Попал Назар Турчан в свежую горно-стрелковую дивизию кабардинцев.

И прямым сообщением на реку Ирпень.

— Вот где дид Назар встретил фашистов. Почти на самом пороге своей хаты. Спасибо нашим старым полководцам. Еще до войны построили укрепрайоны. И те доты…

— Так и посейчас можно увидеть за Кончей и по Ирпеню глыбы железобетона, — подтвердил Славка.

— То наши герои в последней крайности взрывали сами себя, чтоб не сдаваться…

Далее дед сообщил, что при разбивке пополнения находились разные комиссары. Один глянул на его лампасы и спросил, не служил ли он, Назар, в червонных казаках? А как получил подтверждение, сразу определил: «Пойдешь на старшину». Выходило, что он тоже из того же «косяка».

Назар дал согласие. И всю войну продержался в том «шебутливом» и ответственном звании. Солдаты к нему со всей душой, а о начальстве и говорить нечего…

— Старшина — чин немалый, — подтвердил сзади Славка. — Лучше быть отличным старшиной, чем недожаренным лейтенантом…

— Правильно рассуждаешь, хлопче! И я так понимаю вопрос. На том Ирпене стояли мы ни мало ни много — два месяца. Вникни! За двадцать дней всего немец проскочил от Перемышля до Днепра, а тут тпру… Шутка, при той скаженной суматохе устоять под его огнем и танками, под его бомбежками восемь недель. Скажу прямо: и еще стояли бы не два, а все двадцать два месяца. Весь Киев — и ребятня и диды — хлынул в окопы. Одним словом, народная война…

— Так в чем же дело? Почему отдали столицу?

— Стратегия! Слышал такое понятие? Так вот, пока мы стояли по шею в земле на Ирпене, враг двинул два танковых клина в обход. В глубокий обход. Один клин прорвался к Конотопу, другой — к Кременчугу. А потом пошли на смыкание. И сомкнулись гады аж под Ромнами. Двести километров в глубоком тылу Киева.

Вскоре мотоцикл приблизился к Дарницкой автобазе, а оттуда свернул по мощенке направо в реденький сосняк. Все чаще и чаще обгонял он велосипедистов, одиночных путников, переполненные грузовики, пешие экскурсии школьников. Все они направлялись туда, куда вел красную «Яву» Назар Турчан.

Продолжая рассказ о прошлом, старый воин поведал, что отходили они с Ирпеня под шквальным огнем с земли и с воздуха. А чертовы пикировщики? На каждом шагу колонна теряла десятки бойцов. Самых храбрых джигитов Кабарды, Украины, всего Советского Союза… Переправы через Днепр задыхались и от бомб с неба, и от солдатского напора… Тут фриц и накрыл… Плен…

Гнали ту громаду, пристреливая раз за разом ихнего брата. Без разбора. Оступится человек — получай очередь из автомата. Подхватит падающего товарища — закуси свинцом. Подберет брошенную доброй рукой краюху — пуля. Приблизится старушка с кружкой воды — и ей то же самое.

— А кто же нас гнал? Нас гнали отростки той самой поганой немчуры, что мы выпроваживали с нашей родной земли в восемнадцатом. Обида! Знали бы тогда…

— А как же ты уцелел, дедушка?

— Спасла родная земля. Спас родной Киев. Не зря же я его кормил хлебом насущным почти два десятка лет. А за это самое я просил у судьбы всего лишь двадцать минуток времени… Значит, гнали нас по Собачьей тропе, аккурат, где зараз бульвар Леси Украинки — самая-самая выдающая улица столицы. А тут неожиданно головные патрули вместе с овчарками пошли подрываться на минах. Какие-то добрые саперы там их порастыкали. Значит, выпал счастливый билет. Из тысячи один. Сиганул я в бурьян. Место дикое. Одним словом — Собачья тропа. Там и яры, и ярки, и пещер до биса. Обошлось. Сначала выручили те пещеры, а потом и добрые люди. Только на слободку опасался идти. Говорили люди — стала уже пошевеливаться за протоками разная погань. Двинул я на Бровары, шел ночами. А там уже черниговские пущи…

— Потом был Ковпак, партизаны, ранение. Большая земля. А из госпиталя попал в армию. Это я знаю, — продолжал рассказ деда Святослав.

На подходе к мемориалу в густой массе паломников довелось спешиться. Здесь, на подступах к бывшему лагерю смерти, царила торжественная тишина.

Прежде всего бросался в глаза мудро задуманный вход. Его смонтировали из ржавых балок, изогнутых реек и металлических прутьев, густо переплетенных колючей проволокой. Красноречивые символы фашистского гнета и модернизированного разбоя. Вправо от входа на мраморной плите была высечена какая-то эпитафия.

Через узкий проход люди шли в лощинку — место бывшего лагеря смерти. Где-то невдалеке находилась скотобойня Дарницкого мясокомбината. А здесь зверье Гитлера устроило неслыханную по своим масштабам сущую людобойню…

Слева от тропки огромных размеров мраморный банкет утопал в цветах. Люди клали охапки полевых и садовых цветов. А прямо против входа высился монумент. На его цоколе, прислоненные друг к другу, символизируя стойкость, выдержку и товарищескую спайку, встречали посетителей скорбным, но гордым взглядом скульптурные лики — моряка, пехотинца, танкиста. Весь этот суровый комплекс как бы говорил: под превосходящим натиском мы обессилели, но под тяжестью нечеловеческих мук мы не уронили высокого достоинства советского человека…

Назар Гнатович протянул внуку снятый с головы шлем.

— Подержи, Славка, эту камилавку. Не головной убор, а натуральная чертова нахлобучка…

Затем он одел извлеченную из-за широкого голенища кирзов свою смушковую папаху. Лихо сбил ее набок. Достал привьюченные к багажнику цветы. Направился к мемориалу. Освободив от целлофана привезенные с собой белоснежные гладиолусы, бережно положил их у основания монумента.

В традиционном наряде, подобрав длинный шлейф подвенечного платья, положила цветы к подножию монумента совсем еще молоденькая невеста. Ее бережно поддерживал под руку сияющий счастьем жених. Стало обычаем — свадебные кортежи сразу же из Дворца бракосочетаний направлялись к памятнику Славы в центре, а здесь — к Дарницкому мемориалу, чтобы поклониться тем, кто отдал жизнь свою за жизнь других.