Уже в тесной прихожей, когда гость, уходя, переобувался и менял хозяйские тапочки на свои неизменные кирзы, он, унимая звон потревоженных орденов и медалей, обратился к изрядно прихрамывающему Недогону:
— А знаете, Нестор Минович, очень уж неловко мне перед вами, даже совестно, черт бы его побрал. С охотой, если это допустимо, отдал бы все свои награды вам. Всем этим я обязан кому? Не будь тогда вас, наелся бы я пирогов с бедой…
— Ну и врезал… — звучно рассмеялся хозяин дома. — Сказано, чудак ваше благородие, так оно и есть. В этих вопросах, дорогой Назар, играет роль не количество… Хвалиться нечего, а старше моего Красного Знамени, полученного в двадцатом за Перекоп, пожалуй, нет во всей нашей столице.
Как и у многих душевно цельных натур, у старого пекаря было очень мягкое лицо, очень добрые мудрые глаза. А ведь прошел он, начиная с 1914 года, через такие годы и через такие испытания, что даже душа ангела могла ожесточиться. О тех годах и тех испытаниях красноречиво свидетельствовала изложенная четкими иероглифами морщин суровая книга бытия…
И все же Нестор Минович Недогон мог бы сказать и это:
Рисунок чеканный судьбины
Морщинами лег среди лба,
Молю я, чтоб в спутники людям
Полегче досталась судьба…
— Ну вот что, Нестор Минович, возьмите хотя бы половину моей «шерсти», — тут гость расплывшись в широкой улыбке, энергично мотнул совершенно седым, но еще довольно пушистым чубом. — Но была же и у вас форсовая прическа. Помню, за ту чуприну и я уцепился тогда, на Долбычке. И после, когда гостевал в Киеве за четыре года до войны. Все тогда было в норме. И куды все подевалось? Вы только извините, а будто бы корова слизнула языком…
— Эх, Назар, Назар! Что могу я тебе сказать? В тех делах, где я оставил свои волосы, многие и многие оставили головы… Перекоп, окружение, плен, восстание в Бухенвальде, марш на Берлин, восстановление разрушенных пекарен в Силезии…
— Понимаю, Нестор Минович. Еще в те годы, когда за вами охотились контры, вы все посмеивались: «Им меня вовек не застукать, не споймать, не догнать. Фамилия моя того не допускает…»
На прощание крепко и неоднократно облобызавшись, гость с Ворсклы достал с вешалки довольно увесистую сумку.
— Скоро протрублю «отбой»… Дома, видать, заждались… Собираю гостинцев своим… Всякую тут ерундицию…
Направившись уже было к выходу и зацепившись сумкой за ручку холодильника, гость заметил, что вот попал он недавно к одному человеку и, лукаво подморгнув, добавил, что это как раз один из тех, кто молотил Нестора Миновича на прогулочном катере, а потом толкнул его в воду. Евдокия Федоровна, сардонически улыбнувшись, заговорила об иронии судьбы.
— Жизнь есть жизнь, — заметил Нестор Недогон. — С ее хитрыми ходами и головокружительными эскалаторами…
Уже открывая дверь, Евдокия Федоровна, тепло провожая гостя, вспомнила строки поэта Смелякова:
Приостановится движенье,
И просто худо будет нам,
Когда исчезнет уваженье,
К таким, как эти, старикам…
Любитель дружеской переписки с боевыми товарищами, однажды Назар размахнулся и послал одно письмецо.
«Добрый день, дорогой наш Нестор Минович, всеми уважаемая Евдокия Федоровна! В кругу своей семьи дважды перечитали вслух присланную Вами книгу — самый лучший подарок моему сердцу и моей старой казацкой душе. И еще большое Вам спасибо за памятную надпись на книге, которая останется моим семейным потомкам. Попал я недавно в область. Иду, а наперекос мне через улицу — машина. Внезапно слышу крик, и с кузова какой-то дед машет рукой в мою сторону. Я стоп, и дед приземлился около меня. Приземлился и сразу целоваться. Народ смотрит, а мы на радостях в слезах притулились друг до друга. Дед говорит: «Как увидел твою папаху, то у меня затрусилось все тело. И я повоевал в гражданскую, а казачью обмундировку берегу себе в последний путь». Вот такие бывают встречи.
Я ему выклал, что ставят памятники нашим героям и что самолично ходил и даже не один раз до статуи нашего любимого начальника в Киеве. И он обратно заплакал. Так и обливается слезьми, вспоминая свою буйную молодость служения трудовому народу…»
Двое на красной «Яве»
Вынырнув лихо из боковой улицы, красный мотоцикл с двумя седоками на предельной скорости полетел вдоль широкой Русановской набережной. У сидевшего позади пассажира встречный ветер трепал вовсю длинные усы, словно пытался вырвать их с корнем.
Но вот машина свернула налево. Шумный поток мощных грузовиков и серебристых «Волг» с неистовым рокотом наползал на асфальтовую панель моста Патона. Такая же плотная вереница автотранспорта сползала с него. Тут, на главной артерии, связывающей столицу Украины со столицей СССР, не разгонишься. А чуть дальше стало легче дышать. На Ленинградской площади магистраль та рассучивалась на две нити. Одна через Чернигов и Гомель шла на Москву, другая вела туда же, но через Полтаву и Харьков.
Поток машин заметно поредел. Водитель нажал на педаль газа. Но тут возмутился сидевший сзади пассажир. Потребовал остановиться. Когда красная «Ява» подкатила к обочине шоссе, он скомандовал мотоциклисту занять место позади, а сам, подтянув потуже ремень белого шлема, сел у руля. Чуть повернув голову назад, бросил седоку:
— Нашел место и время выкаврюживаться. Забыл, хлопче, — не свою глазастую Юльку катаешь… Это твое личное дело. Я в него не всовываюсь. И мне мои старики не подбирали невесту. Вензелюй там. А тут, в этой шебутиловке, газуй, брат, потише. Случаем чего не напасешься заклепок, чтоб собрать своего дида…
— Дид Назар, — встревожился молодой человек, — так это же тебе не твой фронтовой гнедко. И нет при тебе твоей нагайки, да не слышно и звона шпор…
— Темнота! Шпоры казаки сроду не носили… Твое дело помалкивать, хлопче. Знаешь, сколь я таких лошадок позагонял? Правда, трофейных…
— Это когда же?
— Когда состоял в вестовых у самого маршала Толбухина. Не раз он здоровкался со мной за ручку. И он, и его начальник штаба генерал, а потом маршал Бирюзов. А он туды же: нагайка, шпоры… Фрицы не пристукали в боях, Дарницкий лагерь смерти обминул, так собственный внучек угробит на своем чертопхае. Что, ждешь после дида Назара наследство? Так я свою казачью форму отписал музею. Как раньше подарил ему свою походную бандуру…
— Дид Назар, ты в самом деле меня рассмешил. Кто, кроме маминых сынков, теперь мечтает о наследстве? А вот насчет прав водительских любой милиционер может тебя потянуть…
— Чудак! Милиционер! Посмотришь, кто перед кем будет потягиваться… Ну, а на всякий случай приберегаю один папирец… Фронтовой документ. Как-нибудь отцабекаюсь…
И впрямь, постовые милиционеры, регулировщики и все автоинспекторы, в своей новой роскошной форме, заметив издали яркие лампасы, на всем пути следования загодя брали под козырек.
— Люблю мотоцикл… — сказал старый Назар. — Но не терплю скаженной езды… Незаменимая машина. Ха-ха-ха! Вспомнил поговорку: молодого волка кормят ноги, а старого воробья мотоцикл…
— Откуда эта поговорка?
— Знаешь, Славка, такого человека, Нестора…
— Нестора-летописца?
— Брось, Славка, дурить. Не Нестора-летописца, а Нестора Миновича. Значит, нашего лучшего друга — товарища Недогона. Довелось ему после войны работать на Севере. Глянулось людям его мастерство пекаря. Стали рвать человека на куски. А там шо ни район — балканская республика. Не чета нашим расстояниям. Он и купил себе старенький драндулет. Даже без задней амортизации. Мотался на нем по глухим трактам. Довелось ему однажды драпать от целой стаи. Говорит: зеленые фары хищников не раз брали его в клещи. Вот тогда, в тайге, он и придумал ту поговорку — «Молодого волка кормят ноги, а старого воробья мотоцикл…».
