Мстя за погибшего друга, Чмель носился по заснеженным улицам слободы, извлекая из всех ее щелей спрятавшихся беляков. Заметив издали конвоируемых деникинцев, кричал во все горло:

— Давай, давай! Кроши их, подлюг, на каклеты!

Целый день Донецкий конный полк взрывал дороги, мосты, спускал под откосы эшелоны, уничтожал телефонную и телеграфную связь. В радиусе двадцати пяти верст истребил все обозы, мелкие команды, тылы. Офицеров, кроме захваченных в слободе, в школу не приводили. По заявлению «чертей» и «генштабистов», их ликвидировали при попытке к бегству. У старых партизан были слишком солидные счеты с деникинскими золотопогонниками.

— Куда пленных отправим? — спросил Парусов комиссара полка.

— Пленных не будет. Куда с ними возиться в рейде! Солдат отпустим, а офицеров… Офицеров… отправим в особый отдел…

— Скажите, пожалуйста, зачем же тогда гонялись за ними?

— Чтобы скорее кончить гражданскую войну, Аркадий Николаевич.

Устроили митинг. Тем из солдат, кто не пожелал вступить в Красную Армию, разрешили идти по домам.

Полк возвращался старой дорогой. Тачанку, где везли сундучок с ценностями, взятыми в усадьбе, окружили красноармейцы.

— В полку идет поговорка: сундук, полный золота, верно это? — спросил Булата Чмель.

— Есть и золото и платиновые монеты. Они еще дороже золота.

— А куда же мы его с вами, товарищ политком, везем? — подмигнул один из «чертей».

— В государство сдадим!

— А дойдет этот сундучок до строго предназначенной палаты? Как бы по дороге разные комиссары не полюбопытствовали, — нажимали на Булата всадники.

— А мы с печатью, как есть, да по расписке.

— Теперь, товарищ политком, все грамотные по бумаге, да и печать недолго сгарнизовать. Раздали б бойцам да и себе взяли б какую-то там дозу, — предложил Василий Пузырь. — Мы тут сражение ведем, а тыловикам достанется.

— Так не годится, товарищи. Это добро должно пойти государству, а не кучке граждан.

— Товарищ политком, досадно будет бойцам, — не унимались бывшие «черти», — если они разузнают, что такое добро до точки не дошло и им не попало.

Дындик достал из кармана золотой брегет с драгоценными камнями, вправленным в крышку часов.

— На, товарищ Булат, пускай в кучу-музей.

— Откуда, Петро?

— Нашел у барыни под подушкой. Возьми, возьми, для казны, конечно.

Белые в результате удара, нанесенного их тылам Донецким полком, охваченные паникой, не оказывали почти никакого сопротивления наступавшим с фронта частям 42-й дивизии. Успех, подняв дух бойцов, окрылил весь полк. Люди начали верить в себя, в свои силы.

— Ну и подпустили мы им бджолок, — хвалился Чмель.

— Век помнить будут, — поддержал Епифан.

— Возьми «драгун», ловко ведь работали, — восторгался соседями Иткинс.

— Товарищ Дындик как будто с морячков, а ловко шашечкой действуют, — продолжал Чмель. — Да и наш командир полка молодчина. Завел полк у точку.

— Этот, брат, из тех, — согласился с ним Прохор. — Он заведет, он и выведет.

Алексей, вслушиваясь в беседу всадников, радовался тому, что удачное дело в слободе подняло настроение бойцов.

Без сомнения, решительный перелом на фронте окрылил всех красноармейцев. Но немало сил и труда потратили воспитанники Киевской партийной школы, и слесарь Твердохлеб, и грузчик Дындик, и позументных дел мастер Иткинс. Многое они сделали для боевого и политического воспитания людей. А добрая половина их — это были те, кто занимался глушением рыбы, требовал выборных командиров, не признавал политкомов, самовольно покидали позиции.

Донецкий кавполк, совершив рейд по белым тылам, продвигался на север, поближе к наступавшим с фронта стрелковым частям. Стояла тихая морозная ночь. На чистом синем небе серебристым светом мерцала луна. Мягкий неутоптанный снег хрустел под ногами лошадей.

Где-то далеко на севере, там, куда спешил полк, властно врываясь с первозданную тишину зимней ночи, протяжно запели, словно перекликаясь друг с другом, паровозные гудки. Алексею померещился железнодорожный состав, мчащийся на всех парах, с дробным перезвоном колес. Вызвав в голову колонны песенников, он первый затянул:

А паровозные гудки заливались вдали все веселей и веселей. Твердохлеб причалил на своем коне в голову колонны. Поравнявшись с Булатом, с какой-то дрожью в голосе сказал:

— Знаешь, Леша, я вот закрываю глаза, и мне сдается, что я дома. Помнишь первый декрет Ленина о мире и земле? Как тогда гудел Киев! Свистят позывные нашего «Арсенала», ревут басы железнодорожных мастерских, голосят гудки на Гретере, на Лукьяновском кабельном, гудят на всех трех затонах, на пивоварке Шульца, на снарядном, на Южнорусском, на производстве Апштейна, на заводе Феникс… Шо, Олекса, не так?

— А на Днепре? — мечтательно добавил Алексей. — Заливается двухтрубная «Цехоцина», а за ней мелкота — все эти «Никодимы», «Удачные». Вот была музыка, вовек ее не забуду, Гаврила!

— Да, веселая была обедня. Куды там пасхальный звон! — шумно вздохнул Твердохлеб и затянул:

Ударили лютые декабрьские морозы. Белогвардейцы, теснимые советскими войсками от одного рубежа к другому на фронте, терроризированные красными партизанами с тыла, полураздетые, разутые, откатывались все дальше на юг. Их склады и обозы с английским обмундированием, транспорты с американскими рационами ежедневно становились добычей красной конницы и партизан.

Давно не мытые, полуголодные, пораженные сыпным тифом, деникинцы превратились в рассадник страшной эпидемии. Почти все население неудержимо катившейся к югу фронтовой полосы болело сыпняком. Эта хворь, вспыхнувшая в войсках Деникина, больше, чем пули и снаряды, косила и заражавшихся через местных жителей бойцов Красной Армии.

Войскам генерала Май-Маевского, получившим резервы с Кавказа и новые танки из-за моря, удалось закрепиться на линии Белгорода. Но и эта мощная группировка, несмотря на все отчаянные усилия ее отборных офицерских полков, поддержанных английской техникой, не устояла перед натиском пехоты 13-й армии и червонных казаков, слава о которых уже гремела по всей Советской стране.

Красноармейцы Южного фронта рвались в бой с кличем: «Даешь Украину!»

Донецкий кавалерийский полк, получив приказ занять слободу Алексеевскую, всеми своими эскадронами тронулся на юг.

Вправо и влево от дороги пышный зимний покров переливался мириадами ослепительных блесток. Лисьи и заячьи тропы, чуть заметенные свежей порошей, вкось и крест-накрест перечертили белый простор.

Вдали, у горизонта, чернели леса. За ними червонные казаки и латыши гнали на юг офицерский корпус головорезов генерала Кутепова — самый надежный оплот белой армии.

Выделяясь золотыми шпилями церковных куполов на заснеженном склоне косогора, лежала в низине слобода Алексеевская. К ней уже подходили головные части Донецкого полка. Торопились всадники. И лошади, словно понимая своих седоков, без понукания перешли на широкий, нагонистый шаг.

Торопилась вся колонна. И все же, думая о том, чтобы произвести наивыгоднейшее впечатление на жителей слободы, Гайцев с новым развернутым знаменем, в два раза большим полкового, вел свой эскадрон на двойной против обычного дистанции.

Солнце струило на людей и животных, на огромное поле, пересекаемое широким трактом, свое скупое, негрющее сияние.

Из низины вырвался зыбкий, приглушенный тугим встречным ветром колокольный звон.

Чмель, благостно улыбнувшись, сложил пальцы и уже было размахнулся, чтоб осенить себя крестом, но, с робостью взглянув на эскадронного политкома, запустил руку за пазуху и ощупал хранившийся в кармане гимнастерки партийный документ.