— Правильно поступаешь, Петя! — подбодрил парня Боровой. — В отношении врагов — все мы чекисты. А контрики снова подымают голову.

— Ясное дело, — ответил Алексей, — успехи Деникина подлили масла в огонь.

— Деникин Деникиным, — отозвался Дындик, — а тот гардемарин-махновец еще говорил: Антанта подымает на нас четырнадцать государств.

— Это верно, — сказал Боровой. — С Колчаком у них дело не вышло — прогнали мы адмирала за Волгу. Вот и ухватилась та Антанта за Деникина. Франция шлет ему пушки, Англия — танки и шинели, Америка — пулеметы и бутсы. В ставке Деникина больше иностранных, чем русских офицеров. А заправляет там всеми делами американский адмирал Мак-Келли. Чего им всем надо — мы знаем: Франции — наш хлеб и шахты Донбасса, Англии и Америке — кавказская нефть. А деникинский генерал Драгомиров заявил недавно в Париже: «В течение ряда лет в России будет слышен только один голос — голос диктатора». Борьба, товарищи, предстоит нелегкая. И это надо постоянно разъяснять нашим людям…

Дындик подцепил из кучи пару сапог и, не примеряя, сунул их в походный немецкий ранец. Отпустив ремни по своему плечу, закинул ранец на спину. Уходя военным шагом, громко запел любимую песенку:

— Дядя Миша, — начал было, чуть смущаясь, Булат, — может, я поеду в своем? — Он указал на свернутые и брошенные под рояль ботинки с обмотками. — А сапоги пригодятся кому-либо другому.

— Брось эти шутки, Леша. Должником революции не останешься. Что? Совесть не позволяет? Кто-кто, а ты их заслужил. Знаешь, что такое сапоги? Это, хлопче, генеральная опора солдата…

— Эту «генеральную опору солдата» я заслужил не более других…

— Мне это лучше известно, Алексей. Носи на страх врагам. А не хочешь, отдай тете Луше. До отправки эшелона еще времени много. Часов пять-шесть. Не знаем, каково ей здесь придется. Одно скажу, Леша: туда, куда вы все поедете, надо явиться по всей форме. Разгильдяйство — бич многих фронтовых частей — начинается с внешней распущенности. — Боровой улыбнулся: — Знаешь, дружище, по сапогам встречают, по уму провожают.

В солдатской гимнастерке и защитной фуражке вошла в зал рослая, коротко остриженная молодая женщина. Ее широкое лицо с большими зеленоватыми глазами, попорченное не то ожогом, не то родимым пятном, дышало энергией. Подняв руку, она издали приветствовала Борового.

Булат, опустив на пол ранец, прошептал:

— Дядя Миша, я не ошибаюсь — это Маруся Коваль?

— Угадал, — ответил товарищ Михаил. — Она недавно из госпиталя после контузии. Под Казанью наша боевичка воевала и с Колчаком и с чехословацкими белогвардейцами.

— И где она сейчас трудится?

— Недолго поработала агитатором Цека партии, а сейчас едет на фронт. Хотели ее послать с эшелоном Бубнова в Четырнадцатую армию, в Екатеринослав, но она попросилась в Тринадцатую. Поедет с вами, в Ливны.

Булат впервые встретился с Марией в 1918 году под Миллеровом. День и ночь отступали красногвардейские отряды под натиском немецкой пехоты. Во время одного ночного перехода Алексей, сильно устав, примостился к какому-то бойцу, крепко спавшему на одной из фурманок. Под утро Булата схватила чья-то сильная рука и потащила с повозки. Очень шумный и очень рослый красногвардеец обрушился на него:

— Я тебя отучу к чужим бабам примащиваться!

Тогда-то Алексей увидал, что боец, возле которого он провел ночь, оказался женщиной. То была Мария Коваль. Растерянный вид извинявшегося Булата кое в чем убедил ревнивца.

— Эх, дядя Миша, — вздохнул Алексей. — Одного жаль — недоучками едем. Сначала, когда послали нас учиться, я все думал — лишняя роскошь. На фронте кипит борьба, а ты забрался в тихий куток. Здесь мне на многое раскрыли глаза…

— Ничего, Леша. Ты еще молод. У тебя вся жизнь впереди. Расколошматим Деникина — и снова соберем вас сюда. А то, чему тебя учили, надеюсь, там пригодится.

— Еще бы! — вздохнул Булат.

Весной 1919 года Центральный Комитет партии Украины создал в Киеве Высшую партийную школу. Андрей Бубнов — один из военных организаторов Октябрьского восстания в Питере, открывая занятия, говорил, что в огне гражданской войны сгорают лучшие революционные кадры и партия решила подготовить им достойную смену. Алексей Булат, слушая старого большевика, не мог себе представить, что сидевшие рядом с ним товарищи — эта зеленая молодежь — смогут справиться с ношей, которая была по плечу лишь железной когорте профессиональных революционеров, подготовленных и сплоченных великим Лениным.

Лекции в школе читали Бубнов, Затонский, Евгения Бош, Подвойский. С молодыми слушателями, однако имевшими уже боевые и революционные заслуги, а также опыт конспирации, старые революционеры-профессионалы считались, как с людьми, которые после теоретической подготовки смогут повести в бой подымавшиеся на борьбу с врагом народные массы.

— Ну как, не мучает кашель, Леша? — спросил Боровой, поправляя на спине Булата новенький ранец.

— Изредка, — ответил Алексей. — Думал, дядя Миша, пропаду. Под Знаменкой, как саданул григорьевец прикладом, кровь сразу хлынула горлом. Кабы Петька Дындик не подоспел, была бы сейчас тетя Луша без племянника.

— Значит, тебе, Леша, жить и жить. Видать, доведется тебе вернуться сюда, в этот зал, после войны.

Товарищ Михаил обвел задумчивым взглядом высокие окна, лепной потолок вместительного помещения, в котором еще не так давно звучали голоса девиц-дворянок.

— Кто его знает… — рассеянно ответил Алексей, украдкой посматривая в ту сторону, где стояла Мария Коваль.

— Уповай, Леша, и вернешься, — твердо сказал Боровой. — А теперь потороплюсь. Мне ведь тоже надо попрощаться с товарищами.

Улыбнувшись Булату, он пошел к выходу.

Слушатели, в подавляющей массе молодежь, щеголяя немецкими ранцами за спиной и поскрипывая новыми сапогами, оставляли актовый зал. Киевляне торопились домой, чтоб попрощаться с близкими, а приезжие — в общежитие, находившееся в этом же здании.

Прислонившись к одному из подоконников, Коваль, обмотав ногу портянкой, натягивала новый сапог.

— Эх ты, барышня, какой из тебя солдат? — заметив неловкие движения Марии, с издевкой сказал Леонид Медун — слушатель с маленькими, близко сдвинутыми глазами на узком бледном лице.

— Во всяком случае, не такой, как из тебя генерал Брусилов, — ответила спокойно девушка, бросив пренебрежительный взгляд на неказистую фигуру Медуна.

Во всей своей богатой амуниции, с огромным цейсовским биноклем, Леонид Медун напоминал свежеиспеченного прапорщика. Во время керенщины прапорщиков — этих полусолдат-полуофицеров — пекли, как блины, из воинственно настроенных учеников гимназий и реальных училищ.

Если тяжелый кольт на боку придавал Дындику грозный вид, то офицерское снаряжение на Медуне вызывало лишь снисходительные улыбки.

Задетый насмешкой девушки, Медун напыжился. Поправив бинокль, свисавший ниже пояса, он высокомерно, стараясь для солидности говорить басом, сказал, не глядя на Марию:

— Дают хромсапы — хромовые сапоги значит — тем, кто не знает, с чем их едят… Учить таких надо и учить.

— Шо? Как раз тебе, Медун, и подходит быть прохвессором, — зло усмехнулся Гаврила Твердохлеб, коммунист-доброволец. — Я и кажу: не тебе ее учить, не ей у тебя учиться. То, шо вынесла наша Мария, тебе, мыльный порошок, и во сне не снилось!

— Что ж ты, товарищ Твердохлеб, смеешься с меня? — обиделся Медун. — Я не буржуй, и все знают — кое-что сделал для партии. А то, что я не слесарь и не работал, как ты, в «Арсенале», так наш брат парикмахер тоже числится за пролетариатом…

— Медун! — оборвал многоречивого товарища арсеналец. — Не в том беда, шо ты с бритвой в руках добывал себе кусок хлеба, а в том, шо в тебе еще глубоко сидит дух Жоржа Комарелли. — Отмахнувшись от болтливого Медуна, Твердохлеб заботливо, по-отечески начал подбирать сапоги своему другу — бледнолицему, щупленькому курсанту Иткинсу.