«Мудрецы» с Владимирской, верховоды Центральной рады и пустили в ход сахар и водку. Впервые был нарушен установленный еще царем в первые дни войны сухой закон.

Большие атаманы бахвалились: «Земля и мир — этот журавль большевиков еще где-то парит высоко в небесах. А сахар и водка — радовские синицы — уже порхают на всех главных улицах матери русских городов и во всех без исключения закоулках растревоженного Киева».

Но люди уже не довольствовались малым. Завладев синицей, они не переставали тянуться к журавлю…

Хромой солдат-фронтовик, получив прямо в пекарне свой пай из рук хозяина, поднял высоко руку с зажатой в ней полквартой:

— На тобі, Жучко, вареників, знай, що великдень…

Три куреня «вольных казаков» — полторы тысячи штыков с пулеметами, с бронемашинами, — отряд усусов[8] сотника Чмолы, вместе с приданными ему бронепоездами, двойным кольцом охватили станцию Дарница.

Центральная рада осталась глуха к шедшим из Петрограда призывам, зато внимательно прислушивалась к голосу эмиссара Парижа — его киевского консула мосье Энно.

Европейские реки страны, беря начало на Среднерусской возвышенности, текут от нее во все концы — к Белому, Каспийскому, Азовскому, Черному и Балтийскому морям. Так и вспыхнувшее в Петрограде пламя великой революции неудержимо ширилось от него по всем азимутам — на север, юг, запад и восток.

Занимались пророчеством и иностранные консулы. И те, которые подняли голос протеста против мнимого захвата пекарен, и те, которые предпочитали действовать исподтишка.

В златоглавом Киеве их завелось больше чем достаточно. На одной Лютеранской находились конторы германского, итальянского, норвежского консулов.

Зашевелились и атаманы в Киеве. Одну из первых операций в угоду консулу Энно решили провести на станции Дарница. Сотню «вольных казаков» Печерского куреня оставили у выходных стрелок вблизи бездействовавшего тогда фанерного завода. Чотарь Неплотный объяснил своим людям задачу.

Назар, слушая наставления взводного, едва заметно усмехнулся. Вспомнил возбужденное лицо Ады, ее недоброжелательство, желчное шипение, преувеличенные страхи.

В городе теперь, во второй половине декабря, усиленно поговаривали о войне, о близком восстании, хотя, где только можно было, Красную гвардию давно уже лишили оружия. «Вольные казаки», налетев внезапно на Московскую улицу, захватили винтовки арсенальцев. Это оружие отвезли недалеко, свалили его в офицерском собрании на той же Московской улице. А вскоре рабочие «Арсенала», вернейший оплот киевского Военно-революционного комитета, поладив с охраной, вновь завладели своей боевой амуницией.

И все же, думал Назар, прячутся они. Прячется Красная гвардия Печерска в норах, пещерах, тайниках. А «вольное казачество» вольно ходит по улицам столоны, открыто упражняется на плацах. Во все горло распевает в казармах: «Гоп, кумо, не журись…» Ишь чего захотелось тем: «Долой «вольное казачество!» А дулю с маком не хочете? Вот и сейчас Печерский курень в полном составе нагрянул на станцию. Тут, в Дарнице, он не один…

Время было послеобеденное, и к вечеру, как обычно, холодный ветерок задул с черниговской стороны. Лениво падал мелкий снежок. Назар, прижав австрийскую винтовку локтем к плечу, длинным, свисавшим ниже пояса шлыком обмотал закоченевшую шею, затем глубоко засунул руки в рукава довольно-таки тощенького жупана. По его примеру все бойцы, хваля дальновидность пана Петлюры, нашли и своим шлыкам полезное применение.

С самого начала месяца вояк куреня усиленно гоняли на пустырях, учили перебежкам под огнем, штыковому бою, самоокапыванию. Теперь уже без полных патронташей ни один рой не покидал штаб куреня. И хотя слухов о близкой войне было предостаточно, все говорило о том, что здесь, в Дарнице, боевого столкновения не произойдет.

Видать, чотарь говорил правду. Случилось так, что в одно и то же время на Дарницком узле сошлись два состава. Один с донскими казаками, другой — с солдатами-фронтовиками. Одни спешили на выручку Каледину, другие — на его погибель. Оба эшелона вырвались из той каши, которая заварилась там, на Подолии и Волыни.

До Киева они шли в хвост один другому. И все было нормально. А здесь, у Днепра, на Дарницком узле, где предвиделась длительная стоянка, могло пойти в ход оружие.

Центральная рада и решила не допустить столкновения. Случается, что и незначительная стычка, разрастаясь в крупные схватки, принимает неожиданный, трагический оборот.

Вот почему и пришлось Назару Турчану и его дружкам стынуть на морозе. Отправят эшелоны, и все. Марш по домам. До слободки через пески Полигона для молодых ног — сущий пустяк.

Что-то опять скрутило бедняжку мать. Все просит кисленького. Даже любимой ухи уже не желает. И Гарасика просит к себе — соскучилась. А этот форсун и не спешит. Порой Назару сдается, что мать больше думает о выкормыше, нежели о нем, родном сыне. Видать, не шутка поднять своей кровью человека. Мать иногда вполголоса рассказывает — никудышный был сосунок. А вот сравняла обоих. Помнит Назар шуструю свою родительницу крепкой, здоровой, сильной. А теперь — мощи из лаврских пещер. Зато у пана чотаря ее румянец, тугие щеки, упругое тело, блеск волос и сила ее мускулов… Что соки матери перешли к нему, Назару, не диво. Сын! А видать, ей приятно видеть себя и в чужом ребенке, в Гараське. Вот и тянется к нему…

Лет десять назад, когда он, ошпаренный, стал на ноги и зажал голову молочного брата меж ног, собираясь отхлестать его крапивой, мать прямо ошалела. И те ее слова, сказанные в полном отчаянии, врезались в его память на всю жизнь.

Выходило, что и он, и его родители сыты, одеты, обуты не трудами их рук, а благодаря чужой доброте. И не дай бог разозлить добряков — растопчут. Мать так и сказала: «Хочешь нас пустить с торбой?»

А вот когда набирали хлопцев в Печерский курень… Она же, его мать, святая душа, благословляла. И еще как! Ее довод был прост. «Раз паныч, раз сами они решилися, то тебе, сынок, сам бог велел. Гараська не дурнее нас с тобой. Ученые! Офицеры! А то, гляди, осерчают наши благодетели. Не забывай, чей хлеб жуем…»

И не знал Назар, что до этого весь выводок пекаря вдруг нагрянул на кухню. Там Нюшка возилась с корытами, выварками, казанками. Стирала и прополаскивала кучу хозяйского белья. А вся фамилия булочника прополаскивала мозги прачке. Ратовала за «вольное казачество»…

Что ж? Раз сами панычи… А тут такое… Трухановская сторона держалась своего, дарницкая — своего. Что хвалили хлопцы одной улицы, осмеивали парни другой. Так повелось с дедов-прадедов. До кулачного боя, правда, не доходило, но…

А вот семнадцатый год провел резкую грань. Если с одного берега ребята повалили в Красную гвардию, то с другого — назло тем — пошли в «вольные казаки». В Печерский курень… Тем более что суетливые праведники самостийництва, на деле отстаивавшие интересы лагеря наживы, а на словах ратовавшие за нужды народа, изображая себя его наилучшими друзьями, ловко жонглируя революционными лозунгами, не скупились на щедрые слова. Не задумываясь, демагогически брали их из большевистских листовок. Лишь бы погуще заполнить снасть. А там…

Вот так в размежевании сил на слободках поначалу играл роль географический фактор. Хата липла к хате. Лишь посл, когда людеи по-настоящему раскусили добродиев, началась шумная перетасовка. И хата пошла на хату. Кум на кума. Задуманная атаманами война наций превратилась в войну классов…

Однажды, когда из-за сущего пустяка Гораций запретил Назару пользоваться лодкой, сразу вывелись за столом язи, красноперки, судаки. Однако и теперь их нет, но уж по другой причине. Ради добра для народа можно поступиться и своим… Только вот больная мать. Мог бы чотарь с этим посчитаться, кое-что сделать. Правда, все они казаки по своей доброй охоте. Отдают общему делу свободные часы. Но при курене есть небольшой штат — охраняет штаб, разносит приказы, стережет оружие. Тем казакам заработок идет от штаба. Может, и его, Назара, взяли бы туда, если б не его специальность. Найти теперь пекаря не так просто…