Что говорить? С полгода назад рассчитали мать. Решили обойтись без кухарки и… тут же взяли повариху с аттестатом. Не постыдились. А почему? Разбогатели. Мадам решила, что не пристало теперь подавать к столу коростенские борщи и простую говядину. Хорошо, что пока нет еще прачек с аттестатами…

Когда казаки уже изрядно озябли, раздалась команда строиться. И это прервало горькие раздумья Назара. Чотарь повел свою команду к вокзалу. Шли меж путей. Вправо, ближе к перрону, стоял эшелон кавалерии, слева, вплотную к маневровым путям, — состав с пехотой. На крышах вагонов выросли толстые подушки снега — эшелоны уж много дней находились в пути. На теплушках одного состава наискосок через всю стену старательные руки вывели мелом: «На тихий Дон!», а другого: «Смерть Каледину!»

В эшелоне справа не умолкал гул бодрых голосов. Сквозь широко раскрытую дверь чубатые казаки, мелькая лампасами, подавали застоявшимся коням воду в задубевших брезентовых ведрах. Выбрасывая из ноздрей столбы дымчатого пара, дончаки пили с прихлебом. Одни бойцы несли на своем горбу тюки прессованного сена, другие волокли мешки с овсом, с хлебом, с сухим пайком. Из классного вагона доносились сонные звуки гитары и ленивая мелодия походной казачьей песни.

У эшелона же слева, заполненного революционными фронтовиками, бывшими брусиловцами, с ружьем на изготовку прохаживались меж путей галицийские стрельцы. Стоило голове высунуться из оконного люка, и сразу гремел строгий голос: «Буду стрелять!»

Атаманство, открыв продажу водки населению, не обошло, разумеется, и свое войско. Как и в старину в армиях царя Николая и цисаря Франца-Иосифа, так и теперь, в армии Винниченко и Грушевского, панам казакам перед трапезой паны бунчужные подносили бесплатно казенную чарку. А платно каждый гайдамак и каждый усус мог угощаться сколько угодно.

«Вольных казаков» чотаря Неплотного поставили теперь под пешеходным мостом, у водокачки, из хобота которой непрерывно била струя воды в брезентовые ведра донцов.

Пришел в сопровождении своей вымуштрованной свиты сотник Чмола, молодой и крепкий, сам прошедший хорошую школу цугундера в австро-венгерской армии. Рывком отодвинул дверь ближайшей теплушки. Ловкие усусы подхватили сотника под мышки, подняли и внесли его, как хрупкую статуэтку, в вагон. Следом за ним вскочило еще несколько стрельцов. И сразу же полетели на пути винтовки, цинки с патронами, наганы, ракетницы.

Теперь уже солдат не раздевали, не награждали зуботычинами. Собственно, для этого радовцы и поручили эту деликатную операцию не какому-то фастовскому прапорщику, а «европейцу» — галичанину Чмоле. И так уж вся мировая пресса гудит о круглосуточных грабежах в Киеве. О грабителях в гайдамацких жупанах…

Теперь уже чотарь Неплотный не говорил о своей примиренческой миссии меж солдатами и донскими казаками. Теперь он отдал строгий приказ — двум чотам приступить к разоружению, третьей — складывать оружие в кучу. В случае сопротивления — не стесняться.

Боевая операция обошлась без осложнений. Еще усусы копошились в теплушках, а дежурный, понукаемый радовским комендантом, дал сигнал к отправлению. Эшелон тронулся. И когда солдаты зашумели, что их раздатчики еще где-то там, на питательном пункте, Чмола с путей грациозно помахал им стеком.

— Ждите их с хлебом в Нежине. Не захотели нашего киевского борща, там вас накормят московскими щами.

Ничего не скажешь — европеец до кончиков ногтей…

Поправляя на ходу брюки, бежал к эшелону коренастый солдат. На его груди болталась тяжелая медная цепь, какими вместе с часами в царской армии награждали за отличную стрельбу унтеров и фельдфебелей. Чотарь, перегородив дорогу бежавшему, ловким взмахом руки рванул на себя цепь. Пехотинец на миг остановился, затем, плюнув в сторону чотаря, поспешил к эшелону. Вскочив в вагон, повернулся и помахал угрожающе кулаком:

— Бандитская харя!

Колеса теплушек, скользя по замерзшим рельсам, с каждым мигом набирая силу и скорость, ритмично отстукивали свою извечную мелодию, в которой Назару слышались два страшных слова: «Бандитская харя, бандитская харя, бандитская харя!»

Уже мимо металлических устоев пешеходного моста пролетали последние вагоны нагло и бесстыдно ограбленного эшелона. Прислонившись грудью к барьеру дверного проема, хмуро смотрели на своих обидчиков бывшие брусиловцы. Вдруг какой-то бородатый пехотинец с перевязанной головой, выбросив вперед руку, крикнул: «Назар».

Молодой пекарь, глядя вслед удалявшейся теплушке, оторопел. Откуда тому бородачу известно его имя? Подслушал, видать, когда окликали его, Назара, свои хлопцы.

Да, за три с половиной года окопы состарили Гната Турчана на двадцать лет. И бороды у него раньше не было. В памяти Назара отец был совсем иным.

А боевой солдат-бородач, стыдясь за свою кровь, влезшую в тот невиданный жупан, не крикнул «сынок», хотя это слово уже готово было сорваться с кончика языка.

Через пески Полигона, уже не соблюдая строя, возвращались слободские домой. Назар торопился. Шел молча. Ни с кем не говорил. Даже с Горацием. Чотарь, догадавшись, что его молочный брат не в настроении, решил его подбодрить. Достал из объемистого кармана касторового жупана боевой трофей. Еще раз осмотрел внимательно часы. Пощелкав для своего удовольствия их звонкими крышками, отстегнул цепочку и протянул ее Назару:

— Дарю! На память о нашей первой схватке с врагами…

Назар не желал обидеть товарища и своего ближайшего начальника. А может, и боялся это сделать. Он убедил молочного брата, что такие часы только и хороши с цепочкой.

Пряча первую военную добычу в карман, Гораций смачно, по своему обыкновению, сплюнул сквозь зубы:

— Выполняю лозунг «товарищей» — «Грабь награбленное!».

Зарывшись носом в обмотанный вокруг шеи шлык, Назар, нахлестываемый острым ветром, подумал: «Вот тебе четыре «ко» — кофе, коньяк, конфеты, кокао».

Пусть распускает Гарась лапы. До поры до времени. Раз-другой сойдет с рук. А там атаманы заметят. Приструнят. И еще как! Ничего себе борец за святое дело! Ворюга, налетчик! Надо шо-то сказать вот сейчас, сделать, заявить, поднять тревогу. Как бы не пошла зараза на весь курень. А слова матери: «Помни, чей хлеб жуем!..»

Еще глубже засунув нос в теплый шлык, Назар побрел в ту сторону, где сквозь вечерний туман едва пробивались смутные очертания одноэтажной Предмостной слободки.

Неожиданно для него и для его окружения, никем не выбранный, никем не уполномоченный, роевой Печерского куреня «вольных казаков» Назар Турчан получил на руки необычный мандат. Это было в семнадцатый день последнего месяца семнадцатого года.

Чотарь Неплотный настойчиво внушал всем своим роевым, получившим подобные документы, чтобы они на заседании съезда Советов держались поближе к нему. И чтобы дружно действовали лишь по его сигналу и при этом размахивали вот тем розданным им в штабе куреня пестрым «папирцем».

В тот памятный день по сигналу больших атаманов казарма в полном вооружении хлынула с окраин в центр — на его широкие площади и шумные улицы. Под прикрытием гайдамацтва масса селян-собственников вслед за чотарями и роевыми хлынула в зал заседаний.

Законные делегаты рабочих и городских трудящихся затерялись в крикливой и напористой атаманско-хуторской ярмарке.

Назар Турчан, впервые попав в такую бурную кашу, в чрезмерном напряжении слушал всех ораторов. И ему хотелось им аплодировать и всех без исключения поприветствовать тем ярким «папирцем-мандатом». По его мнению, все толково высказывались. И те, кому по команде чотаря они кричали «слава», и те, кого они, послушные сигналу, оглушали неистовым криком: «Геть!»

Но особо взволновал роевого делегат от полка гайдамаков имени Богдана Хмельницкого. Словно кусок сырого теста к рукам, так к нему прилипли те брошенные во весь голос с места огненные слова: «Хватит делить землю карандашом, пришла пора делить ее штыками!» Что поднялось в зале… Выскочил на трибуну старшой богдановского полка. Окрестил оратора самозванцем и еще чудным словом — «демагог».