Хотелось уж очень Назару пойти и на второе заседание, но Костя-бородач категорически запротестовал.
— Плевать мне на твой мандат… Чеши, если хотишь, но обязательно пришли сюда добродия Грушевского или же добродия Винниченко. К дежам и ситам… вместо себя…
Старшего пекаря поддержали все мастера, а особо — хромой солдат-фронтовик.
Не произошло кровавого столкновения между сторонниками и противниками генерала Каледина на Дарницком узле. Зато по милости горластых атаманов не обошлось без жестокого сражения в зале заседаний съезда Советов.
И на второй день являлись все новые и новые «делегаты». Взвыла мандатная комиссия. Отказалась их регистрировать. Вот тут-то и пошли в ход отборные кулаки… Это произошло как раз в то время, когда Назар, весь еще под впечатлением боевой речи «богдановца», энергично скоблил на слободке дежи.
Делегаты трудовой Украины в тот же день покинули зал заседаний. С большим трудом перебрались в Харьков. Там вместе с делегатами Донбасса и Криворожья открыли деловые заседания Первого съезда Советов.
Долго Украина не имела своего правительства. А тут их стало не одно, а сразу два. Радовское — в Киеве, Советское — в Харькове. Одно из них должно погибнуть, другое — восторжествовать.
После трехдневных боев заводской Красной гвардии с гайдамаками стал советским Екатеринослав. Отряды красногвардейцев Харькова вместе с первым полком червонных казаков сокрушили защитников рады в Полтаве. Посланный атаманами на усиление ее гарнизона курень Богдановского полка, под влиянием большевистской агитации, перешел на сторону красных.
Своим демагогическим и насквозь лживым универсалом рада еще полтора месяца назад обещала рабочим восьмичасовой рабочий день, а мужикам — землю. Гайдамакам же брошенного на Полтаву куреня хотелось земли, а не обещаний.
Как раз в то самое время, когда сотник Чмола искусно, «по-европейски» проводил свою деликатную операцию, три атамана того куреня на чудом вырвавшемся из Полтавы пассажирском поезде добрались до Киева. Они-то и рассказали «вольным казакам» Неплотного о перебежчиках-богдановцах.
Назар, заскочив по дороге домой в пекарню, счел нужным поведать об этом товарищам по работе. Из цеха все уже ушли на покой. В чулане пристройки, где под тяжелыми замками хранилась мука, хромой солдат, дед и австриец, раздобыв где-то чугунку, оборудовали себе сносный уголок для ночевки.
Назар столкнулся нос к носу с солдатом. Как всегда с наступлением темноты, хромой куда-то уходил. Однажды Назар встретил его в поздних сумерках уже на Собачьей тропе. Слышал он от чотаря, что там, в женском медицинском институте, как раз проводятся все «большевицкие сборища».
Солдат торопился, но, столкнувшись с взволнованным подмастерьем, остановился. Ни разу не обнаружив своего любопытства, он тем самым и вызывал у молодого «вольного казака» неудержимое желание поделиться свежими впечатлениями, которые почему-то всегда просились наружу.
— Ну и дела творятся на белом свете, — начал Назар, взявшись за ручку дверей.
Так как и на этот раз солдат сделал вид, что ему все безразлично, младший пекарь поведал ему обо всем, чему был свидетелем и участником на Дарницком вокзале. Умолчал только о часах…
А солдат, махнув рукой, пошел прихрамывая. Потом на миг остановился:
— Молодцы богдановцы… Справедливый человек рано или поздно, а найдет справедливую дорожку. Жаль — ушел к красным лишь один батальон, не весь полк.
— Так ты шо… — Назар в недоумении бросил вдогонку солдату.
— Как шо? Забыл свой рассказ про делегата-богдановца? От тебя же, Назар, шло… Это про того, шо кричал в зале съезда: «Пришла пора делить землю штыками, не карандашом!» Вот те богдановцы, видать, и перешли от слов к делу… Поняли нашу правду — настоящую, народную, ленинскую.
Забрав в пекарне свой пай хлеба, Назар в тяжком раздумье направился домой. В подвале, тихо раздевшись, улегся на топчан. А все слышавшая мать, зная, как устает за день ее сын, не подала и виду, что не спит.
Рано утром Назар разжег самовар. Подал матери в постель горячего чая. А она все жаловалась — испанка опалила ей всю середку, испробовать бы чего-либо кисленького. Вот панской роскоши — лимона…
— Постараюсь, мама, — обещал Назар, застегивая пуговицы старенького отцовского ватника. — В восемь открывается лавка. Потерпи, принесу…
Хотел он рассказать о бородатом, с перевязанной головой солдате. Он и сейчас отбрасывал горькую мысль… Хотя летом еще пришло с фронта письмо. Писал батько: скоро войне конец. А она, видать, только начинается. Его отец — орел, вон и по карточке видно. А тот, с бородой, в эшелоне, был дед, да и все. Поведать матери — разволнуется…
Не сумел Назар отлучиться из пекарни вовремя. Шла посадка хлеба. И не то что оставить цех на минуту, дохнуть было некогда.
Уж в девятом часу, в одной курточке на голом теле, весь в муке, Назар выскочил на улицу. Завернул за угол. Поднялся по трем ступенькам на крылечко. Вместе с двумя женщинами вошел в лавку. Кинул взгляд направо, налево — хозяина не видать.
Не слышно было его там, за дощатой перегородкой, в полутемном чуланчике — «хабарне», где раньше широко потчевали околоточных надзирателей слободки и акцизных чиновников, а потом и их достойных преемников — представителей власти Керенского и Центральной рады.
Хозяйка с двумя подростками-учениками не поспевала отпускать товар. Назар растерялся. Он знал, что с той же силой, с какой мать любит Горация, мадам ненавидит его, Назара. Еще с детства выработался в нем условный рефлекс: завидев эту женщину, он умолкал, забивался в угол, старался до предела съежиться, а то и вовсе удрать. Знал он, что гимназисту Горацию запрещалось водить компанию с «куховаркиным отростком». Но пока у мальчиков интересы были одни, особенно на реке и во всех ее протоках, никто не считался с запретом.
Попросить лимон, не задаром, а, конечно, в долг. И он тут же увидит насмешливые и в то же время уничтожающие глаза. Булочница ничего не скажет, но в ее взгляде он прочтет: «Злыдни, а туда же… лимон…» Денег же нет. До новой получки целая неделя. От старой в кармане вошь на аркане. Не лучше и у всех пекарей. Ни у кого не перехватишь…
Из-за спины покупателей, загородивших прилавок с халвой, пряниками, ландрином, лимонами, спросил:
— Горация нет?
— Нашел время и место искать пана чотаря? — скривила рот хозяйка.
Какая-то адская сила приковала Назара к цементному полу лавки, не давала двинуться с места. Что это? Да, он обещал матери… Лимон — это пустяк. Ведь мать, отлучив от груди родного сына, еще долго кормила своим молоком ребенка этой женщины. Вмиг в сознании вспыхнули слова, услышанные накануне: «Грабь награбленное!» И пальцы его зажали то, что он искал, то, чего так ждет мать в сыром подвале.
Как раз в тот момент, когда добыча очутилась в руках, по его пальцам словно ударил электрический ток. Участник многих кулачных схваток на обеих слободках, он вмиг обмяк. Вместо того чтобы покрепче стиснуть пальцы, он их разжал…
И тут же истерический вопль ударил по ушам:
— Гараська! Тут среди бела дня грабят, а он лакает портвейн. Вор, разбойник! Лимон, лимон, целый лимон! Гостям прислужить — ему, видите ли, стыдно, а красть — пожалуйста. Ух, пся крев, лайдак поганый…
Было такое — отказался Назар от роли лакея на званом обеде. Тогда пани Ядвига принимала высокопоставленных гостей, шикарных панов офицеров из корпуса Довбора-Мусницкого. Не пристало же «вольному казаку» прислуживать с салфеткой под мышкой гонористой шляхте. И он сослался тогда на боль в «середке»…
И стыд, и злость, и отчаяние враз сотрясли сердце молодого пекаря. Бывало, на его руках оставалась вся дневная выпечка, и он ни разу не присвоил ни одной булки. Иные кухарки таскали и таскали хозяйское добро, а мать его уходила в подвал с пустыми руками. Ее наукой он и жил с малолетства. Другие мальчишки потрошили в затоках чужие верши, но не он. А тут… Пусть, а он принесет матери кисленького…
