Кашкин, протянувший было руку за шинелью, отошел в сторону. Но за бывшего дезертира вступился Ромашка, перечислив его боевые отличия в дивизионе и под Новым Осколом, и под Тартаком, и во время отхода.

Но выпадала из счета такая полноценная вещь, как драгунская шинель, и, следовательно, у претендентов оставалось меньше шансов на ее получение. Ропот, разжигаемый Пузырем, не утихал.

— Ну и бросьте ему пехотинскую, какую покороче, — потребовал Слива.

— Что? Один такой молодец и сыскался? Ваш Кашкин геройничал, а мы что, к бабьим подолам тулились? Долой!

— Известно, — кричал Пузырь, — Хрол услужил своими бинтами начальнице, а за это ему лучшую робу… Угождают бабе…

— Чего вы его слухаете? — вскипел Чмель. — Этот шальной Васька, мало што его бджолки посмоктали, так он же и людьми прибитый и богом пришибленный…

Заступился за царского кучера и Твердохлеб:

— Мне слово можно, ребята?

— Крой, «Арсенал»!

— Товарищи! Шо, забыли вы, кто насмерть сшиб городового, фараона, значит? Кто нюхал царскую кордегардию? Кто действует не только шашкой, но и бинтом? Кто вас, раненных, тянет на себе под кадетскими пулями? Правда, Фрол трохи качнулся. А вспомним, как смотрит на это товарищ Ленин? Шо он говорит о середняке? Почему середняк Кашкин качнулся от нас? Не через то, шо он нам враг, а потому, шо он видел нашу неустойку. А зараз, я так понимаю, он качнулся до нас раз и навсегда. Так вот, если вы сознательный элемент, прикройте начисто всю эту бузу.

— Гайцев! — прочел по списку старший раздатчик. — Вам, как эскадронному и старому партизану, постановлено выдать драгунскую шинель.

— Обратно этому фитфебелю везет, — кипятился Пузырь. — Мало ему эскадрона, еще и шинель подавай ему. А мы как ходили в ошмотках, так и будем ходить. За что боролись, за что кровь проливали! Долой! Неправильно действуете, судьи. Катеарически!

— Чего глотку рвешь? — спокойно заговорил председатель суда, вытирая лоб рукавом. — Вы нам поручили, мы и разделили по совести. Получайте, товарищ Гайцев, вашу шинель. И, как судья, добавляю: приговор окончательный и обжалованию не подлежит…

Чмель, получив плохонькую молескиновую шинель, тут же в нее нарядился. Осматривая себя в новом обмундировании, степенно сказал:

— Нам не женихаться, не в начальники рваться. И за это слава богу.

Не обошли при дележке и Твердохлеба. Растянув шинель обеими руками, арсеналец накинул ее на плечи Иткинса:

— Носи, Лева! У меня шкура дубленая, потерплю, а тебе без этой штуки никак невозможно!

Много оказалось счастливцев среди кавалеристов Донецкого полка, но, как это бывает, не обошлось и без обид.

После раздачи обмундирования всадники, выполняя команду нового комполка Парусова, тронулись в путь. И когда Алексей проезжал вдоль колонны первого эскадрона, его бойцы затянули свою старую песенку, с особым смыслом оттеняя слова:

И заканчивали ее с ехидством:

Дындик, догнав комиссара, спросил его вполголоса:

— Алексей, тебя обошли? Шинели не дали?

— Петя, я возьму шинель тогда, когда одену всех кавалеристов.

— Это ты зря! За тебя, ручаюсь, никто и слова не сказал бы.

— Может, — пожал плечами Булат. — А вот ты слыхал анекдот про Бадридзе?

— Что-то не слышал.

— Так вот, — продолжал Алексей, — привезли в дивизию кожаное обмундирование. Бадридзе пишет докладную записку на имя начальника снабжения дивизии с просьбой выдать ему комплект.

— Значит, себе же писал? — спросил моряк.

— А кому же? Составил документ и тут же наложил резолюцию: «Бэссовестный ты, Бадрыдзэ. У тебя еще хорошие штаны. Куртку, ладно, получай, а бруки пригодятся другому товарищу». И подписал: «Начснаба дывызии Бадрыдзэ».

— Ну и Бодристый! Вот это человек! — восхищался Дындик справедливостью снабженца.

После многодневных переходов и жестоких боев с наседавшими белогвардейцами далеко позади остались и Казачок и Старый Оскол. Удары накоротке, вроде того, что новая Симбирская бригада, получая боевое крещение, нанесла белым под Тартаком, лишь до некоторой степени сдерживали натиск врага. Белые захватили Мармыжи на линии Курск — Воронеж.

Новый Донецкий полк получил задачу стать между Касторной и левым флангом дивизии, штаб которой расположился в селе Лачиново.

Эскадроны двинулись друг за другом в порядке номеров. Булат поочередно следовал со всеми подразделениями, беседуя с командирами, политработниками, красноармейцами. Он знакомился с частью, с людьми.

Алексей поравнялся с Ромашкой. Командир, что-то прошептав, достал портсигар, взял папиросу, помял ее в руках и положил обратно. Пересчитал большим пальцем руки остальные пальцы. Наконец, нервно выхватив из портсигара папиросу, закурил.

За первым эскадроном Ромашки шел второй Ракиты-Ракитянского. Это подразделение сформировали в Казани из бывалых людей, — драгун старой армии. Раките-Ракитянскому нетрудно было установить дисциплину в подразделении, которое состояло из солдат, привыкших к порядку и подчинению. Бывший штаб-ротмистр ладил со всеми людьми, стараясь подделаться к ним грубыми солдатскими шутками. За его круглую грудь, выправку и быструю походку бойцы, услышав это прозвище от Чмеля, звали его за глаза Индюком.

— Ну что, товарищи, побьем беляков? — спрашивал новых людей Булат.

Кавалеристы немногословно, как привыкшие к военным порядкам люди, отвечали:

— Поведут командиры — побьем, а не поведут — то и не побьем. Мы порядки знаем. Не партизаны какие-нибудь.

Ракита-Ракитянский, глазом знатока измерив вороного скакуна, ходившего под Алексеем, взял под козырек.

— А у вас, товарищ политический комиссар, и лошадка благородных кровей. Один экстерьер чего стоит! Чистокровный араб! Чуть что не так, враз выбросит из седла…

В глубине глаз Индюка таилась не то насмешка, не то сдерживаемое сознание своего превосходства. Алексей подумал: «А что, если ему напомнить сейчас историю со «Стенвеем»? Тогда, пожалуй, и он, бывший гусар, крепкий наездник, не удержится в седле».

— Ездили мы и на маштачках и на клячах, товарищ Ракита-Ракитянский, и не падали на землю, — ответил политком непринужденно. — Авось усидим и на аристократическом алицинском скакуне…

Командир эскадрона, поняв намек, поспешил переменить тему.

— А может, послушаете моих драгун, товарищ политком? — Не получив ответа, он скомандовал: — А ну, ребята, песню!

Запевала начал:

Кони зашагали бодрей. А Ракита-Ракитянский, мурлыча под нос, самодовольно ухмылялся. Взяв снова под козырек, спросил Алексея:

— А правда, хорошо поют мои конники, товарищ политический комиссар? У меня ребята крепкие, дисциплину, э, знают!

Алексей, ничего не ответив, двинулся в хвост колонны.

Дындик, усмехаясь, обратился к Раките-Ракитянскому:

— Да, дисциплина у тебя, командир, что надо. Чмеля и того так вымуштровал, что он и позабыл про свои резиновые подошвы. А человек их три года таскал.

— Не будем этого вспоминать, Петр Мефодьевич. Знаю, это вы про пасеку думаете. Скажу вам откровенно, э, когда человек пробавляется чужим, и не такое случается. Вам не приходилось по водосточной трубе катиться с четвертого этажа? А мне, скажу прямо, однажды довелось совершить такое путешествие. Думал, все обошлось, а второпях, оказывается, забыл на ночном столике портсигар с монограммой. Думаете, зря выперли меня из гвардейской конницы в гусарский полк. Не помогли слезы молодой женщины. Именитый сенатор имел вес при дворе. Вот и турнули меня, раба божьего, из столичного Петербурга в захолустный Васильков…