Звуки яркой и бурной мелодии вдруг заполнили актовый зал. Старик несколько надтреснутым басом затянул любимую песнь, звучавшую с неизменным успехом во всех домах, куда звали слепого настройщика.

Басовые струны нижнего регистра «Стенвея», вторя певцу, загудели, как медные, с серебряной лигатурой, мощные колокола.

И сразу же раскрылись двери зала. Первой появилась на пороге, с подрагивающим у глаз лорнетом, классная дама. За ней показались несколько одинаково одетых девиц. Институтки, перешептываясь, остановились у входа.

Классная дама зло зашипела:

— Вы, господин мастер, свое закончили. До свидания, можете уходить.

— Я должен проводить Гурьяныча, — твердо сказал Алексей, украдкой посматривая на гурьбу институток, среди которых надеялся увидеть знакомую.

Незаметно для строгой мадам институтки приблизились к инструменту. Радуясь неожиданному развлечению, девушки начали трогать зеркальную поверхность «Стенвея».

— Фи, как нехорошо пахнет лаком, — раздался капризный голос одной из институток, — и еще этим плебейским по́том, — девушка презрительно повела глазами в сторону Алексея.

Молодой мастер по родинке на подбородке узнал Ракиту-Ракитянскую.

— А отчего он весь так сверкает, наш рояль? — спросила девушка. — Неужели от политуры?

— Не столь, моя милая, от политуры, сколь от мускулатуры, — ответил старый настройщик.

Ударив по клавишам, Гурьяныч затянул:

— О нет, о нет, только не это! — переполошилась классная дама. — Что это с вами нынче, Гурьяныч? Я вас не узнаю! Исполняйте уж лучше этого самого вашего «Хазбулата»… Il est insupportable, этот старик! Он невыносим! — постукивая лорнетом по ладони, воскликнула в ужасе «соль с пехцем». — Demoiselles, — ринулась она на институток, — пошли, пошли отсюда! Ничего достойного здесь не услышите.

Когда девушки, подгоняемые строгой наставницей, очутились у дверей, одна из них, прятавшаяся все время за спинами подруг, повернулась и приветливо помахала Алексею рукой.

— Что я тебе, Леша, говорил? — сказал слепой настройщик. — Переполох в благородном заведении!

В ближайшее же воскресенье явился к тете Луше Корней Сотник. Он почему-то не любил встречаться с квартирантом кумы, Боровым, — тот либо смеялся над Сотником, который, подражая своему шефу, Кнафту, неизменно надевал по праздникам котелок, либо донимал гостя, любопытствуя, как это ему удалось обзавестись собственным домом не где-нибудь на хуторе Грушки или на Соломенке, а в Липках, на Александровской улице.

— Чтоб поближе к куме, — отшучивался Сотник.

Зная, что по воскресным дням Борового никогда не было дома, Сотник нынче явился на Московскую улицу без всякой опаски, чтоб получить свою, как он считал, законную долю жирного куша, перепавшего Алексею от гусарского штаб-ротмистра. Но начать прямо с этого в присутствии кумы Корней не решился. Перебирая золотую цепь, свисавшую из жилетного кармана, он сладенько запел:

— Попросил бы ты, Леша, у того же штаб-ротмистра один медный пятак — и услышал бы «пшел вон!». А через свои золотые руки ты у него выкачал большой капитал. Вот что значит наш брат фуртепьянщик-краснодеревец. — Скользнув взглядом по худой одежонке молодого мастера, он продолжал: — Отхватил ты крепко у их благородия. Можно было бы и порядочную тройку себе справить из настоящего торнтоновского сукна. Ходишь в этих интендантских портках, будто лохмотник.

Свой, теперь уже изрядно поношенный, единственный костюм из плотного желтоватого сукна, закупленного царским интендантством в Японии, Булат взял по дешевке у дезертира на Бессарабке в 1916 году. Тогда, во время первой мировой войны, трудовой люд с его куцыми заработками сторонился магазинов готового платья. Выручали дезертиры — основные поставщики киевских барахолок.

— Пошел я вчера с одним купчиком к нему домой посмотреть это самое торнтоновское сукно. Прихватил с собой деньги. На Собачке, как раз против Александровской больницы, выскочили из кустов какие-то двое. Видать, дезертиры. Облапошили до нитки. Зря я только мучился с тем «Стенвеем».

— Эх ты, — рассердился Сотник. — Иди старайся за таких пентюхов. Вот и получается — выводи дураков в люди, а сам оставайся в дураках…

Алексей, вручив Гурьянычу и Петьке Дындику их часть, отсчитав тете Луше три золотых десятки на пополнение скромного бюджета, нарушенного все растущей дороговизной, остальные деньги отдал через Борового в подпольную кассу.

С тех пор молодой коммунист Булат, втянутый революцией в самую гущу событий, многое пережил и многое испытал.

Осенью 1917 года, расставшись с музыкальной мастерской, он вместе с Боровым окунулся в революционную работу.

Как красногвардеец Печерска, Алексей с винтовкой в руках, перепоясанный пулеметными лентами, штурмовал штаб округа, защищавшийся юнкерами, казаками и георгиевскими кавалерами. В киевском «Арсенале», отбиваясь от гайдамаков Центральной рады, испытал все ужасы многодневной осады. После разгрома, скрывшись с Боровым и тетей Лушей в Пуще-Водице, в январе 1918 года встретил и знакомыми ему тропами вывел на Куреневку червонных казаков Примакова. Вместе с красногвардейцами Подола, поднятыми Затонским, Андреем Ивановым и Боровым, помогал червонцам громить гайдамаков на Крещатике и Бессарабке.

Под натиском синежупанников Петлюры и баварских солдат Алексей, инструктор Печерского райкома партии, с отрядом Евгении Бош отступал на Бахмач, Ахтырку, Харьков и дальше на Миллерово, чтобы затем по заданию партии вернуться в Киев, где вместе с Боровым, в немецком подполье, готовить рабочих к восстанию. Но и после победы советской власти, начиная с января 1919 года до настоящего времени, Алексею по возвращении в свой райком все еще приходилось держать наготове оружие. Засевшие в лесах вокруг Киева остатки разбитых петлюровских куреней, банды Соколовского, Зеленого, Черного Ворона не давали покоя молодой, не окрепшей еще власти.

Лишь после разгрома атамана Григорьева, с коварными замыслами перешедшего было от Петлюры к большевикам, наступила небольшая передышка. Алексея, по путевке горкома партии, направили в партшколу. Но и тут бунт 9-го запасного полка в Бендерских казармах вынудил слушателей школы снова взяться за оружие.

Сейчас, пересекши Крещатик, миновав Прорезную, Алексей шел по Большой Подвальной, направляясь к Гурьянычу. Никому теперь не было дела до музыки, и старик — лучший настройщик — сделался лирником, развлекая своими старинными запорожскими песнями и игрой на бандуре сердобольных торговок обжорного ряда и завсегдатаев Сенного базара.

Алексей, покидая, быть может надолго, родные места, не мог не попрощаться со стариком, к которому он крепко привязался с первых дней работы в музыкальной мастерской.

…После революции Булат раза два встретил опустившегося, небрежно одетого, потерявшего свой гусарский лоск Ракиту-Ракитянского. Бывший штаб-ротмистр, почему-то не пристав ни к одной из антисоветских армий, работал грузчиком у речных причалов. Купаясь как-то в Днепре, на Довбычке, Алексей услышал доносившиеся из кустов пьяные голоса. Он сразу узнал среди гуляк своего старого клиента. Какой-то бродяга, поднося Раките-Ракитянскому вино в банке из-под консервов, бормотал заплетавшимся языком:

— Пей, Глеб… Эх, дорогуша, такой капитал… и просадил… в один год. Сам мот… люблю бабцов… но мне твоих денег… хватило б на всю жизнь.

— Па-аслу-шай, милый, — ответил бывший штаб-ротмистр, принимая угощение, — рупь, он хоть, э, слепой, а без поводыря находит себе дорогу.

— Ты бы у маман своей… попросил, — продолжал первый голос, — или сам съездил бы в Ракитное…

— Какие у маман, э, теперь капиталы? Землю отобрали, из дома вот-вот выставят… Я хоть и не ходил никогда в умниках, но в капкан сам не полезу. Знаешь, какова теперь мужва? Покажись в своем имении — сразу вздернут.