Медун, метнув злой взгляд на Алексея, ударил шенкелями коня, прошипел с седла:
— Мы с тобой поговорим в другом месте…
Вправо от дороги, с окраины казачьей станицы, затрещал ручной пулемет. Алексей сказал, обращаясь к командиру полка:
— Сейчас наш комбриг будет думать не о том, как лучше развернуть свои силы для боя, а как бы жену уберечь от огня.
44
Осуществив одобренный Центральным Комитетом план наступления, Красная Армия разорвала надвое армию Деникина, или так называемые «Вооруженные силы юга России».
Донцы откатились к Ростову. Офицерские полки грабьармии, прикрывшись Турецким валом у Перекопа, окопались в Крыму.
Бригада Парусова, выйдя к Азовскому морю, у станицы Новониколаевской повернула на запад, следуя по освобожденным местам через Мариуполь, Бердянск, бывшее махновское царство — Гуляйпольщину, к Сивашу и Перекопу.
Этот переход превратился в триумфальное шествие. Местное население встречало красные полки со знаменами, музыкой. Праздничное настроение еще более усилилось под впечатлением объявленного на походе приказа армиям Южного фронта от 10 января 1920 года:
«Основная задача фронта — разгром Добровольческой армии противника, овладение Донецким бассейном и главным очагом южной контрреволюции Ростовом — выполнена. Наступая зимой по глубокому снегу и в непогоду, перенося лишения, доблестные войска фронта в два с половиной месяца прошли с упорными боями от линии Орла до берегов Азовского моря свыше семисот верст. Добровольческая армия противника, подкрепленная конницей Мамонтова, Шкуро, Улагая, разбита, и остатки ее бегут по разным направлениям… Реввоенсовет Южного фронта шлет… всем доблестным героям — красноармейцам, командирам, комиссарам — свой братский привет и поздравляет с блестящей победой над самым злейшим врагом рабочих и крестьян — армией царских генералов и помещиков. Да здравствует непобедимая Красная Армия!»
Вспоминая тяжесть осенних и зимних переходов, жестокие стычки и бои с белогвардейцами, жертвы, понесенные во имя торжества правого дела, бойцы Донецкого кавалерийского полка чувствовали, что и они внесли какую-то долю в усилия войск Южного фронта.
Бригада расположилась в Строгановке и Первоконстантиновке. Чуткие дозоры держали под постоянным наблюдением зловеще молчаливые берега Черного моря и Сиваша.
Наряжали в дозоры и Алексея, теперь уже не политкома полка, а рядового бойца в эскадроне Дындика. В тот день, когда по решению партийного собрания Медун вынужден был отослать Парусову в тыловой обоз, Булату вручили выписку из приказа по 3-й отдельной кавалерийской бригаде 13-й армии:
«Комиссара Донецкого полка товарища Булата А. снять с занимаемого поста. Впредь до расследования самочинных действий А. Булата в Ракитном оставить его в Донецком полку рядовым».
Вернувшись однажды после патрулирования побережья между Преображенкой и Хорлами, опальный боец, задав корм дончаку, ощутил невыносимую тяжесть в голове и жар во всем теле.
Упав почти без сознания на койку, почувствовал, что летит в пропасть. Померещилось темное ущелье под Яругой. В охваченной пожаром голове один за другим возникали мучительные кошмары. Ему казалось, что страшный огонь пожирает вселенную и шумное пламя пожара поднимается до самых небес. Вот острые угольки, как сорвавшиеся звезды, пробивают череп, обжигают мозг. В жилах закипает воспаленная кровь. Какие-то неодолимые силы отрывают руки, голову, ноги, а в пояснице словно застрял тупой нож.
В подсознании, как обрывки куда-то исчезнувших нитей, возникали мучительные видения… Воспаленный мозг воспроизводил все то, что Булату довелось видеть в эти последние дни, когда он в качестве рядового патрулировал вдоль черноморских берегов, на которые нацеливались врангелевские десанты…
Ему мерещились грозные очертания сторожевых судов… Бухта, куда ночью пристают вражеские лазутчики и крымские контрабандисты… Вспышки дальних прожекторов на неприятельских судах… Злобный и таинственный плеск морских волн… А кругом сквозная, голая степь. Звенящая, высушенная, как бетон, тропинка… Пьяное тепло одуряющей полыни и многолетнего ковыля… Шорох переползающих через тропинку скользких тарантулов и голодных змей… Зловещее шуршание степной побелевшей травы… И клекот хищных орлов, парящих над степью с добычей в когтях…
А потом снится тревожное лето… осень с ее безостановочным отступлением на север. Триумфальные марши зимы. Пути и дороги Орловщины. Собрания, митинги и беседы. Петя Дындик, Ромашка, трагический облик его сестры Виктории… Маруся Коваль и надменная осанка ранившего ее князя Алицина.
Алексей мучительно просыпается. И первая его мысль о Марии. Где она, где теперь этот добрый друг и товарищ? Знает ли она о том, что постигло его?
Веки то раскрывались, то снова опускались, словно налитые ртутью. Он вытащил руку из-под одеяла. Хотел стиснуть виски, но пальцы не слушались.
— Где я? Что со мной?
Он помнит, его везут в Асканию-Нова. Вносят в большой серый дом. На соломе, прямо на полу, в коридоре, укрытые шинелями тифозные с живыми черепами вместо голов. Шинели ворочаются, шуршит солома, костлявые руки хватают с пола кружки с водой.
Санитары покрывают кого-то шинелью и молча уносят, освобождая место для ожидающих. Выносят десятками, а ждут сотни и сотни.
— Назад! Назад! Тащите назад! — кричал он, теряя сознание.
— Как, полегшало? — слышится голос Семена. — На, глотни узвару.
У рядового Булата нет вестового. Но у него осталось много друзей, и самым преданным из них в эти тяжелые дни оказался гришинский шахтер Слива.
Алексей глотнул холодного соку, улыбнулся. Вот он опять в этой комнате у своей старой хозяйки. Бросается в глаза деревянная спинка кровати, в голубое выкрашенная печка, стол, покрытый красной скатертью. На нем давно не действующий, с фигурной трубой граммофон. На стенах вырезанные из цветной бумаги яркие помпоны и ноздреватые веера.
Его мучает краснощекий, расшитый позументами всадник, вросший в вороного коня. Мучительно больно смотреть на фотографию, на всадника, на бутафорскую лошадь.
Тяжелые видения вдруг обрываются. Приходят Дындик, Твердохлеб, а с ними врач с тощей бородкой. Он осторожно колет ногу шприцем. Больной погружается в небытие. Едва тлеют остатки сознания… Он чувствует себя двойным существом… Рядом, на одной и той же подушке его, Булата, голова и голова лошади…
Особенно остро ощущение голода… Пустой желудок ноет, сжимается… Кто-то подносит аппетитный кусок. Жадно раскрывается рот, но конская голова упорно не желает принимать пищу. А после лошадь изо всех сил подымает голову и с разинутым зевом ждет корма… Он же, Булат, человек, лежит спокойно, не ощущая ни малейшего желания есть.
— Еще выпьешь? — Семен поднес чашку холодного узвару.
— Сливуха, давно это со мной?
— Две недели с гаком.
— А наши уже в Симферополе?
— В Симферополе? Ишь чего захотел! Под Перекопом с Врангелем носами толкутся. Ни туды ни сюды. А когда этому фронту наконец концов будет победное решение — неизвестно. Говорят, Врангель здорово развился.
Алексей задумался.
— Сюда, Алеша, эта самая Каклета Ивановна все ходит, справляется: как твое здоровье, чи скоро на путь выздоровления повернешь. Ты сознайся, парень, у вас там какие-нибудь потайные обстоятельства водились насчет этого самого, ну, скажем, колки-пилки дров?..
— Гони ее к чертовой бабушке, — разозлился больной.
— В том-то и вопрос, что ее материк не берет. А вот легка на помине, — выпалил Слива, — печатает, и напрямки до нас…
— Кто?
— Кто же еще? Она самая — комбригша, Каклета Ивановна.
В дверь негромко постучали, и вслед за этим на пороге, в синем дорожном костюме и светлом шарфе, повязанном на голове чалмой, появилась Парусова. Плавно передвигаясь, она приблизилась к койке. Опустилась на стул.
