Не раз после стремительных атак, сметавших с лица земли недавно еще грозные деникинские колонны, Булат, любуясь своим новым командиром полка Полтавчуком, в душе ликовал: «Нет, наш Донецкий кавалерийский полк не уступит теперь ни в чем даже великолепному полку Качана, который ошеломил тогда всех накануне жарких боев за Касторную».

Парусов и Медун просили командование об отдыхе. «Вся армия безостановочно гонит Деникина, Буденный и Примаков не останавливаются ночью и днем. Преследуйте неотступно врага», — категорически требовал ответ командарма.

Во время коротких привалов люди и кони едва успевали отдохнуть, восстановить свои силы.

На походе — это уже было на одной из торных дорог Донской области — Булат вызвал в голову колонны политкомов и активистов.

На крупном трофейном коне подъехал Слива.

— Ну, как съездил, Семен? — спросил его Чмель. — Повидал своих?

— А как же, Селиверст Каллистратович. Хоть и душа болит после такой свиданки, все же заглянул в свою хату.

— Эх! — вздохнул Чмель. — Когда же попаду я в свою Свистуновку?

— Вашей Свистуновке что? Беляк туда не дошел, вот у нас он похозяйничал!

— Располагаю! — ответил понимающе Чмель. — В прошлом годе страдала наша Льговщина без соли. Довелось пробираться на Украину с мешками. Была она в ту пору под немцами и гетманом. Долго их помнить будут ваши мужики…

— И этот гад Деника хорош! — заскрежетал зубами Слива. — Шахты, подлец, затопил. Понаехали французы, вывезли машины. Говорят — «долгов не платите, станки увезем». Наши не давали, так на каждом столбу повесили по шахтеру. Баб пороли, до того дошли, подлюки-золотопогонники. И моей всыпали. Месяц потом скрывалась. Хорошо, теща объявилась, за моей хатой присматривала.

— Нешто помирился с ней?

— Куды там, Селиверст! Как зашел в хату, она на коленках ползла — от образов до самого порога. Говорит: «Дала зарок, если вернется Сенька, встрену его на коленях. Какой ни есть, а опора деткам». Значит, поумнела старуха. И мозольные капли не в счет. Ну, я ее поставил на ноги, обнялись, поцеловались по-родственному, как следовает быть. А как пришло время уезжать, будто похороны дома: и плач и песни. Моя Агафья все меня наставляет: «Вертайся, Сенька, обратно. Тяжко быть шахтерской вдовой, хочу быть шахтерской бабой. И передай своим, фронтовым, значит — наши бабы белякам хлеб-соль не носили, болячки им в бок!»

— Товарищ Твердохлеб, веди собрание, — распорядился Алексей.

— Есть, товарищ комиссар. Шо за повестка?

— Вопросов собралось много. А пока на ходу решим один.

— Какой именно?

— Вопрос, стало быть, всем известен. Вон, — Булат показал рукой на лаковые козырьки и сытую пару под голубой сеткой, катившую позади колонны.

— Давно пора, — насупился Дындик. — Бойцы тычут нам этим в глаза, а мы, коммунисты, не знаем, чем крыть.

— Вот сегодня и определим нашу линию, — заявил председатель походного собрания.

— Одних холуев при штабе бригады, — высказался Слива, — как при старом режиме. Как посмотришь на все эти свыше находящиеся беззакония, так и пропадает полная охота стараться.

— А ради чего стараешься, Семен? — спросил Полтавчук.

— Я, товарищ командир, знаю, ради чего стараюсь. Видите, я не окопался в тылу, как пускали меня в отпуск. Еще с собой привел при полной боевой десяток шахтеров.

— Выход один, — внес свое предложение моряк. — Гнать ее из бригады драной метлой.

— Согласен с товарищем Дындиком, — вынул изо рта трубку Полтавчук. — Но не забывайте, товарищи, ее муж — наш командир.

— Правильно рассуждаете, — ответил Твердохлеб. — Нужно так ударить, шоб попало комбригше и не тронуло командира. А то скажут — занимаемся спецеедством.

— А бригадного политкома не затронет? — приложил ко рту руку, хитро улыбнувшись, командир эскадрона «драгун».

— Может, и затронет, — сказал Булат. — С товарищем Медуном мы поговорим на первом же партийном собрании бригады.

— Что Медун, что вы здесь о товарище Медуне рассуждаете?

К группе, насторожив уши, на широком шагу, неслышно подплыл Леонид.

— Можешь послушать, не вредно, — ответил Полтавчук, пуская изо рта густой дым.

— Голосуй, — предложил Булат председателю собрания.

— Поступило, товарищи, предложение, — отчеканил Твердохлеб. — Коммунисты Донецкого полка просят комиссара бригады отослать гражданку Парусову в тыловой обоз.

— Что, что? Что это значит! Это все Булат здесь баламутит.

— Не волнуйся, Медун, — спокойно остановил его Полтавчук. — Что ты — Булат да Булат! Потерпи, увидишь, голосование покажет.

— Что значит голосование? Не могут красноармейцы решать дела высшей политики!

— Это партийцы. Актив полка, — отрезал Алексей.

— Я голосую, — не обращая внимания на Медуна, густым басом произнес Твердохлеб и первым поднял руку.

— Это спецеедство, — насупился Медун, обнаружив единодушие собравшихся. — Такими делами мы бьем по нашему лучшему командирскому составу. От тебя, Полтавчук, я не ожидал.

— А то, что ты допускаешь, — ответил сердито Полтавчук, — полкоедство. Такие дела бьют по всей красноармейской массе.

— Что, что? Хотите разогнать наше командование?

— Может, и придется кое-кого разогнать, — ответил Булат. — Дождемся бригадного партсобрания.

— Правильно, — поддерживал Булата Твердохлеб.

— Золотые слова!

— Давно пора, — донеслось со всех сторон.

Твердохлеб, закрыв собрание, задержал коня и присоединился к своему эскадрону. Его примеру последовали и остальные партийцы. Лишь Медун, опустив поводья, нахмурившись, оставался в голове колонны полка.

Так они и следовали молчаливой тройкой. Медун и Булат по бокам, командир полка в середине. Первым нарушил молчание Полтавчук. Хитровато взглянув на Алексея, он спросил:

— Ты, товарищ Булат, не слышал анекдот про перыну, дытыну, латыну?

— Нет, не приходилось, — ответил Булат.

— Ну, крой, — отозвался Медун. — Что-что — анекдоты люблю.

— Так вот, слушайте. Рассказал нам его наш профессор Свечин в академии. Читал он историю войн. Спросили как-то Богдана Хмельницкого, не страшно ли ему, давать бой панскому войску. Он ответил: «Больше всего уповаю я на свое казачество. И чего мне страшиться того войска, если им командуют перына, дытына, латына». А дело вот в чем, объяснил нам Свечин. В королевской Польше постоянно боролись партии Вишневецких, Конецпольских, Радзивиллов. Одна партия боялась давать много власти другой. Вот и добились они от короля, чтоб к войску назначали не одного, а трех воевод. Одна из партий дала древнего деда Заславского, он знал одно: спать на перине. Другая послала безусого малолетку, самого важного в их роде, но дитя — Конецпольского. От третьей пошел ученый Остророг, он знал только книги и латынские рукописи, одним словом — латына…

— Вот это так анекдот, — хватаясь за бока, смеялся Медун. Стал подбирать поводья. — Ну и Полтавчук. Сейчас скачу к комбригу, расскажу ему.

— Постой, Медун, — сдвинул брови командир полка. — И не ради этого я вспомнил анекдот. Парусов его знает, думаю, и без тебя. Он не то что мы с тобой. С кадетского корпуса изучал всю эту премудрость. Я вот думаю про тебя, Медун. Под кого можно тебя подравнять? К перине — не подходишь, молод еще. К латыни — и вовсе. А вот хотя и перерос ты того малолетку княжеского, а настоящая дытына.

— Ты обратно на меня зуб точишь, Полтавчук? Не думай, что я уж такой патбол!

— Что это значит? — изумился Полтавчук.

— Патбол — патентованный болван. Вот что это значит, Захар Захарович.

— Не точу, Медун. Я хочу тебе сказать как партиец партийцу. Забрался ты в седло и носишься туда-сюда, как мальчуган. Послушал бы, что люди говорят.

— Ты мне, Полтавчук, не указывай. Ты хотя и с орденом Красного Знамени, а я по должности выше тебя.

— А указывать старшим, — вмешался Алексей, — это бурпредсозлюд.

— Что, что? — не поняв ничего, повернулся к Булату комполка.

— Это на языке нашего начальника, — ответил Алексей, — значит: буржуазный предрассудок в сознании людей. Медун любит сочинять этакие «р-р-революционные» словечки. Хромовые сапоги у него «хромсапы», кожаные перчатки «кожперы». Всего не перечтешь…