Обедал Глуховский в мастерской. Нельзя сказать, что меню переплетчика отличалось разнообразием. Просто он не был гурманом. Его неизменная трапеза — кусок ржаного хлеба и две огромные луковицы.

После обеда мы отдыхали. Говорю — мы, потому что мастер загружал работой и меня. Я сдирал старые корешки, брошюровал листы. Потом делал и другое. Во всяком случае, эта бесхитростная наука не пропала даром.

Помню, первая книга, с которой меня познакомил переплетчик, была «Разбойник Чуркин, или Тайны Брынского леса». Слушая чтеца, я не спускал глаз с его огромного подвижного кадыка, меченного красновато-синим рубцом.

Да, детектив — это не порождение нашего бурного века. Он своими корнями уходит в толщу времен. И тихопомешанный переплетчик, то уткнувшись своими задумчивыми зеленоватыми глазами в книгу, то устремив их на меня, говорил о давнем прошлом, рисовал иные миры, где в постоянной схватке сосуществовали правда и кривда, добро и зло, благородство и подлость, преданность и злая измена.

Затем, как заколдованный, слушал я романтическое повествование о необычных подвигах, о фанатиках кавказцах, защищавших до последнего вздоха свои горные гнезда. Больше всего меня поразило то, что обо всем этом писала женщина — Лидия Чарская.

Однажды под вечер мы с Матвеем рассматривали «Ниву». Она тогда много внимания уделяла русско-японской войне. «Гром земной и гром небесный» — так назывался снимок, изображавший кровавый бой под Ляохэ.

— Люди, а грызут друг друга, как крысы, — сказал переплетчик. — Для этого ли бог создал землю, а на земле: людей?

Переплетчик дрожащими прокуренными пальцами скрутил папиросу, задымил. От снимка «Подвиг русского солдата Ивана Рябова» он долго не мог оторваться.

— Вот это человек! Лучше казнь, чем отказаться от родины. Генерал Стессель думал о золоте, а солдат Рябов — о присяге.

Слезы текли из глаз мастера. Я плакал вместе с ним. Кое-что нас объединяло. Мы оба пострадали из-за бродячей труппы, некстати нагрянувшей в наши Кобзари. Я носил на ступне ноги плохо заживающий рубец, а он — на своем кадыке. Я пострадал из-за моего любопытства к «бородатой» актрисе. Причиной страданий Матвея, увы, тоже была женщина.

Бродячая труппа гордилась своим трагиком. Это был рослый мужчина, с холеным лицом, с красивыми, нагловатыми глазами навыкате. Актеры готовились к выступлению в пустом амбаре, переносили туда убогий реквизит на собственном горбу, устанавливали декорации. А трагик, с тросточкой в белых, изнеженных руках, сдвинув на затылок соломенную шляпу-тирольку, с дорогой папиросой в зубах, фланировал по селу, заглядывал в станционный буфет, славившийся своими жареными пирожками, заходил в лавки и, без устали меля языком, завоевывал все новых и новых приятелей. Зачастил он и в дом переплетчика.

Там его хорошо принимали. И гость не оставался в долгу, приносил с собой бутылочку вина. Трагик до того сдружился с переплетчиком, что после каждой рюмки они клялись друг другу в вечной любви и, как водится в таких случаях, многократно, по-братски, целовались.

Что же их сблизило? Конечно, искусство! Труппа не имела собственного оркестра, а Кобзари славились своим квартетом. Осип Глуховский играл на флейте, его брат Борис — на барабане.

Детвору, лишенную школы, приобщали к науке бродячие учителя. Одним из них был Борис Глуховский — барабанщик. Но если его братья прочно держались раз избранной профессии, то учитель, разочаровавшись в своем призвании, переквалифицировался на часового мастера. Теперь его уже звали не по имени или фамилии, а по кличке «Кукушка». В те времена было еще множество часов-кукушек.

На ведущем инструменте — скрипке — играл переплетчик, а медник Яков играл на цуг-тромбоне. Яков Глуховский был мастер-универсал. Лудил медную посуду, паял чайники и самовары, мастерил из белой жести цилиндрические и конические ведра. Вперемежку с этими делами шорничал. Приводил в порядок шлеи, хомуты, седелки, чересседельники. По пятницам, если не появлялся Кобзарях со своим зеленым сундучком бродячий цирюльник Авраам Иванович Перекопский, чуть ополоснув руки, он брался за бритву, приговаривая: «Пиксафончику? Морда — три копейки, с головой — пятачок!» Но от его клиентов даже после «пиксафончика» долго пахло березовым дегтем и сыромятиной.

Все свадьбы и другие семейные торжества в наших Кобзарях не обходились без музыкантов. Квартет братьев Глуховских обслуживал и бродячую труппу. До начала спектакля, для привлечения зрителей, выступали на улице перед амбаром, в антрактах — перед наспех импровизированной сценой для развлечения публики. Играл он уже на двух представлениях, играл и на третьем, которое носило громкое и интригующее название «Поцелуй Иуды».

Это была крайне душещипательная пьеса. Уже во втором акте публика, ерзая от волнения на принесенных с собой табуретках, едва сдерживала обильные слезы, а в третьем, где соблазненная девица обнаруживает на лице новорожденного зловещий знак — результат коварного поцелуя, все зрители плакали навзрыд. В антракте между этим потрясающе пошлым актом и эпилогом по обыкновению играла музыка. Особо отличался ведущий. Его скрипка, под впечатлением трагических переживаний обманутой девицы, прямо рыдала.

В заключительной сцене трагик-совратитель по ходу пьесы уже не участвовал. Но пока шел эпилог, приковавший к себе внимание и зрителей, и музыкантов, ловкий и на сцене и в жизни трагик, прижав к себе красавицу — жену переплетчика, мчался с ней на заранее приготовленном фаэтоне к станции Лучиновка. Там ровно в полночь, запасаясь водой, недолго стоял курьерский поезд.

С уст скрипача-переплетчика, когда он обнаружил бегство красавицы жены и коварство трагика, сорвалось: «Вот где он, поцелуй Иуды!» А дальше его сокрушил такой приступ бессильной ярости и безысходного отчаяния, что он увидел выход лишь в одном — в бритве. Бывший ротный фельдшер спас брата. Самоубийца выжил, но тронулся умом.

После Бориса Глуховского нас учил «вечный студент». С длинными, до плеч, волосами, в поношенной студенческой курточке, веселый и общительный парень, он, забывая подолгу о букваре, увлекался хороводами. Это было слабое место нового учителя. И сейчас помню одну его песенку:

Эти хороводы нравились нам, но наши родители смотрели на них по-иному. «Вечный студент» учил нас не вечно.

И надо прямо сказать, что оба моих учителя — и Борис Глуховский и хороводник — для моего знакомства с широким и таинственным миром не сделали и десятой доли того, что сделал полупомешанный переплетчик. Но и его деяния были только началом…

Как-то в наших Кобзарях появилось новое лицо — учительница Катя. Это случилось вскоре после памятных событий 1905 года. Суровая блондинка со строгим миловидным лицом, лет двадцати пяти — двадцати шести, в своем бессменном сероватом, в крапинках, жакете, она поселилась в комнатушке второго этажа большого деревянного дома Николая Мартыновича.

Наконец-то я получил постоянный доступ в этот таинственный уголок — мрачноватую усадьбу нашего мрачноватого соседа, но не в его огромный яблоневый сад, охранявшийся злыми собаками. Что собаки? Сам Николай Мартынович из своей страшной двустволки, заряженной фасолью, палил по непрошеным гостям.

Но вернемся к нашей новой учительнице. О ней у меня сохранились самые светлые воспоминания. Екатерина Адамовна знала много, а главное — умела эти знания передавать другим. Она не только просвещала своих учеников…

Добиваясь своего, Катя избегала лобовых атак. Не те были времена. С богатым и тяжким жизненным опытом, она к каждому из нас имела особый подход.

Весь еще под впечатлением романтики, навеянной в убогой конуре переплетчика, я попросил у своей учительницы какую-нибудь повесть Чарской.

— Сплошная ерунда! — улыбнувшись, сказала Катя. — Не веришь — убеждать не стану. Тебя убедит в этом другая книга. Вот… — Она протянула мне «Капитанскую дочку».