«Удирает Антанта, — подумал Алексей, догоняя врангелевца, — спасается». Но если беляк остановится, повернется, на один лишь миг овладеет собой, тогда на степи вместо черного посланца Черчилля останется он, большевик и политический комиссар красноармейского полка. — Булат.

Алексей, взметнув высоко клинок, опустил его на голову удиравшего танкиста. Рука Булата враз освободилась от тяжелого свинца.

Чмель, знавший уже о том, что обидчика настигло возмездие, вытащил из-за голенищ старые резиновые подошвы, зло плюнул на них и со словами: «Ну вас куцему под хвост» — швырнул их в разверстую пасть английского танка.

Бесконечная волна лошадей развернулась от Янги-Агача — садика у самого моря — и до тракта Чаплинка — Перекоп. Конная лава, заливая ровную перекопскую степь, устремилась вперед.

Уже между Преображенкой и Янги-Агачем червонные казаки вплотную сошлись с конницей генерала Морозова. Уже красная конница Советской Украины, упершись грудью в грудь донской кавалерии, теснила ее к Черному морю.

Из-за Турецкого вала все чаще выплывали врангелевские самолеты. Кружась над артиллерией и резервами примаковских казаков, они вырывали из их рядов все новые и новые жертвы.

От высоты 9,3 тронулась в бой 3-я кавалерийская бригада. Впереди, вправо уступом, с обнаженными клинками скакал Донецкий полк. Чуть сзади, влево, с наклоненными пиками, неслись «москвичи». Впереди полков, рядом, на коротком галопе, вели бригаду Полтавчук и Боровой. Оба спокойные, сосредоточенные.

Булат, зная, что вся эта лавина вот-вот врежется в живую массу врага, меньше всего думал об этом. Его мысли были заняты другим. Наконец-то он увидел — комбриг не только посылает части против врага, но и сам, сопутствуемый комиссаром, лично ведет их в конную атаку.

Булат был уверен в победе, в разгроме врага и чувствовал, что эта уверенность владеет сотнями людей. Алексей несся вперед, ощущая за собой единую монолитную массу.

От Перекопа, с небольшими зелеными знаменами в строю, в развевающихся по ветру бурках, мчались ингушские сотни Улагая. С визгом и завыванием, с боевым кличем «алла, алла» они сближались с бригадой.

«Москвичи» ударили в пики. Улагаевцы, воя, отскакивали назад, а затем снова, ослепленные фанатизмом, все лезли и лезли на «москвичей».

Закипела жесточайшая рубка. «Драгуны», «черти», «генштабисты», «полтавцы» лезли на белых, рубили, кололи их, а порою сами отбивались от булатных клинков — наследия шамилевских мюридов. Цепкими объятиями сворачивали головы, стаскивали врангелевцев с седел.

На большом сером коне бросился на Борового широкоплечий полковник. Искрами рассыпался удар двух лезвий. Кони остановились.

Боровой, не отступая перед врангелевцем, наносил ему неопытной, но сильной рукой слесаря тяжелые удары.

Палаш беляка ловко отражал частые выпады комиссарова клинка.

Собрав силы, Боровой взмахнул шашкой и обрушился на офицера.

— Черт побери! — воскликнул комиссар. В его руке остался обломок сабли. Полковник, рассвирепев, занес увесистую сталь.

— Я здесь! — Полтавчук выставил вперед свой кривой турецкий клинок.

— Полтавчук? — побледнел офицер. — Зря я тебя отвязал от кобыльего хвоста!

— Но я твои шомпола помню, гадина! — заревел командир бригады. — Получай, мы в расчете…

Взлетела рука бывшего шахтера, и белогвардейский полковник Кантакузен, отпрянув всем корпусом назад, соскользнул с залитого кровью седла.

Из-за вала спешили свежие врангелевские полки.

Фронт заколебался. Самолеты белых бомбили артиллерию и боевые порядки латышей. Тяжелые орудия врага, открыв бешеную стрельбу, возвели огненную преграду в тылу красной конницы, отсекая ее от пехоты.

Булат, зажав только что проколотую во время конной атаки руку, едва держался в седле. Повернув коня, галопом помчался к выемке, распластавшейся между Преображенкой и высотой 9,3.

Если успеет сделать задуманное, честь и хвала ему. Опоздает — позор. Этот его шаг объяснят тогда малодушием, дезертирством, бегством с поля сражения. Наконец вот она — выемка. Тут и там брели по ней ординарцы, связные, обозные.

— По ко-он-н-ням! По кон-н-ням! — с напряжением всех сил отчаянно надрывался Алексей.

Повинуясь тревожному кличу, вскочили в седла красноармейцы, стали строиться за развернутым знаменем, взятым тут же у артиллеристов.

Пушкари-знаменосцы с ассистентами, охранявшими святыню части, взгромоздились на своих тяжелых лошадей и пристали к Булату.

Из выемки, пересекая Перекопский тракт, Булат, возглавляя наспех сколоченный отряд, ударил в тыл ингушам.

Заунывный, тоскливый шакалий вой был ответом на эту неожиданную атаку. Но вот вновь вечернюю степь огласил неистовый, пронзительный свист двинувшихся в решительный бой всадников Полтавчука.

И снова вспыхнуло грозное «ура» и влево, у «москвичей», и в центре, где вели жестокий бой с врангелевцами латышские стрелки и герои Шахтерской дивизии, и вправо, под Преображенкой, у червонных казаков.

Кони боязно прядали ушами, несясь карьером по ровной степи. Кровавый смерч закрутил в своих объятиях сотни и тысячи людей и лошадей.

Свистом, гиком, звонким неумолкаемым «ура», давя их телами коней, гнали белых на Перекоп.

…Вечернее небо тяжелым колпаком повисло над степью. На западе горизонт опоясался узеньким кушаком золота.

Изможденные бешеной скачкой, боями, тяжелыми, небывалыми до сего потерями, глубоко скорбя о навеки заглохших сердцах боевых друзей, но с высоким чувством свято выполненного перед Советской отчизной сыновнего долга, тихо шли полки красной конницы на ночлег.

Слышно лишь было натруженное дыхание дьявольски переутомленных коней, беспорядочное позвякивание металлической оснастки боевого снаряжения, глухой топот копыт и бесконечные рулады тачаночных колес в чудовищно примолкшей после тяжких дневных стенаний Таврийской степи, да то неутомимое плескание сердитых черноморских волн, которое еще в прошлые грозные века будоражило кровь воинственных скифов, неугомонных генуэзцев, бесстрашных рубак бахчисарайских владык.

Булат, поддерживая раненое плечо, задумчиво брел без дороги. Ныло сердце от всего пережитого за день.

Особенно угнетала мысль о гибели друга. Опустив низко голову, Алексей разговаривал с ним: «Петя, Петя, не доведется уж нам вместе прогуливаться под каштанами Крещатика и на палубе «Никодима» совершать вылазки к устью Десны. Да, не будет греметь твоя песенка «Звони, звонарь» в стенах рабочего университета… Придется ли мне передать твой последний привет родным уголкам?»

Отделившись от колонны, Алексей вышел на знакомую, ту самую тропинку, по которой он, рядовой Булат, еще недавно патрулировал вдоль морского побережья, охраняя его от вражеских лазутчиков и подозрительных контрабандистов.

Морской ветер освежал разгоряченную голову. А вдали, отчетливо видные на золотистом фоне горизонта, плавно раскачиваясь в седлах, бесконечной чередой уходили вперед люди, окрыленные ленинским призывом — к победе!

Большая жизнь моего друга Никодима Неунывако отмечена памятными вехами: Зимний дворец — на севере, Перекоп — на юге, Гвадалахара — на крайнем западе Европы, Хасан — на далеком востоке.

К своей гражданской миссии и сложнейшим испытаниям рассказчик, как увидит дальше читатель, был подготовлен по-настоящему добрыми людьми — интереснейшими спутниками его юной, так сказать, малой жизни.