— Пора бы тебе, командир, угомониться. Женился бы. Вот вроде нашего командира полка Парусова.

— Эх, дорогой, жена не седло, со спины не скинешь.

— Да и так не ладно получается. Ты ж командир Красной Армии, и надо дорожить этим именем. Все бойцы смеются над твоими похождениями. Думаешь, я не хотел бы подцепить какую-нибудь мамзель под крендель и сказать ей этак со значением — «не хотится ли вам пройтиться там, где мельница вертится». Я не забываю про свой долг.

— Живой я человек или нет? Это, э, моя личная жизнь. Что я, закрутил с какой-нибудь полковой дамой?

— Может, и закрутил бы, да они полетели к черту на кулички вместе с Каракутой.

— Ну, а то, что лежит на стороне, никого не касается.

— Нет, касается!

— Как так?

— А просто. Кто хвалился — «для меня конь дороже бабы»? А своему ординарцу велел загонять овес. Ради чего? Думаешь, не знаю? Тебе нужны деньги на подарки, на косыночки-мосыночки. Покупай на свое жалованье. А казенный овес здесь ни при чем. Я за него плачу народные денежки. — Дындик хлопнул по пухлой полевой сумке.

— Это поклеп, Петр Мефодьевич. Не верьте! — Глаза комэска воровато забегали. — А что касается моих слов, не отрицаю. Бабу люблю, а конем дорожу. За бабой гляди в оба, а конь верен до гроба. Он не подведет.

— Верить или не верить, дело мое. Но чтоб больше этого не повторялось. Услышу, составлю акт — и в трибунал. А там тебе влепят на всю октаву.

Несколько минут всадники ехали молча. Первым заговорил Ракита-Ракитянский:

— Знаете, Петр Мефодьевич. Вот вы говорите, подарки. А я той пасечнице ничего не дарил. Наоборот, она сама угощала шикозными глазуньями, сотовым медом. Вообще, надо сказать, она хоть из простых, но баба, э, хоть куда.

— Разве простые не из того теста сделаны, что ваши бывшие мадамы? По-моему, природа сотворила всех женщин на один фасон.

— С этим я вполне согласен. Знаете, когда-то у меня был девиз: «Коня бери четырехлетку, бабу — шестнадцатилетку».

— Ну и хлюст! — покачал головой Дындик.

Бывший гусар, поняв, что он слишком разоткровенничался, пристально смотрел в глаза политкома.

— Па-а-аслушайте! Это все были дворяночки, чуждый вам класс. За них-то у вас, э, душа не может болеть! И не надо вам кипятиться!

Моряк, слушавший необузданную похвальбу Индюка, с отвращением думал о той нечистоплотной жизни, которой предавались праздные аристократы, мнившие себя высшими существами, носителями культуры. Вот она, хваленая «белая кость» и «голубая кровь»!

Петр Дындик там, в Коленцах, а потом и в Киеве, работая грузчиком, со всем пылом здоровой натуры увлекался многими и, несмотря на свою неказистую внешность, волновал женские сердца. Женщины находят в человеке то хорошее, что скрыто для других, и, найдя его, дорожат им больше, нежели внешней красотой. Но сейчас… Всякие амуры он расценивал как служебное преступление, после чего уже нельзя было претендовать на роль повседневного наставника массы. Хорош был бы он, политком эскадрона, если бы бойцы после изгнания из части приблудных баб, страшного наследия Каракуты, стали бы шушукаться по углам о любовных шашнях комиссара.

За бывшими драгунами, на тройной дистанции, с таким же большим, как в полку, знаменем, шел третий, штабной эскадрон. Его вел Гайцев — Чикулашка, бывший фельдфебель. Он все еще носил красные узенькие штаны и черную кудлатую папаху. Сейчас, в связи с похолоданием, на его ногах были полуглубокие калоши, а на спине, прикрывая драгунскую, только лишь полученную шинель, — теплый башлык.

Отъезжая, Гайцев наставлял знаменосца:

— Короче, короче, не рыси. Не наступай второму эскадрону на хвост. Держись дистанции. Пусть люди думают, что мы не эскадрон, а полк. И знамя выше. Не наклоняй.

Гайцев, остановив проезжавшего мимо Булата, обратился к нему:

— Товарищ политком, у меня есть один вопрос.

— Слушаю, — громко отозвался Алексей.

— Дайте мне в эскадрон Ваську Пузыря.

— Это уж не вопрос, а просьба, товарищ Гайцев.

— Все одно, откомандируйте его в мой эскадрон.

— А зачем он вам? Мы его нарочно забрали от вас. При Каракуте вы с ним как будто не дружили. Что, старые счеты?

— Вот именно! Дайте мне его. Я ему припомню — «рукоятка — это стебель, богом проклятый фитфебель».

— Что же, хотите ему мстить?

— Зачем? Он у меня сделается шелковым. Я ему предъявлю: «Иль грудь в крестах, или голова в кустах». Смотрите, вспомните мои слова, вы еще с ним попанькаетесь!

Четвертый эскадрон сформировали из Полтавского отряда, придав ему взвод бывших «чертей». Командовал этим подразделением Онопко.

Во главе полка двигался Парусов. В темно-коричневом, с черными пуговицами пальто и в темной, без звезды фуражке, он не походил на строевого, тем более на кавалерийского командира. Все его оружие состояло из коротенького хлыста. Изредка Парусов вынимал щеточку и гладил усы. С Булатом почти не разговаривал. Когда Алексей приближался и двигался с ним рядом, он незаметно укорачивал шаг лошади и отставал.

Парусов отъехал в сторону, взяв с собой трубача. Певучая сигналка передавала полку волю командира:

«В о  в з в о д н у ю  к о л о н н у  п о с т р о й с ь». Повторяя сигнал, эскадронные подавали свои команды.

«В с е  и с п о л н я й т е», — принуждала труба.

Звенья каждого из шестнадцати неимоверно растянувшихся взводов поднялись в рысь и перестроились влево от головного подразделения.

Каждый взвод развернулся двухлинейной стеной. Единицы, следовавшие в хвосте, вымахивая широкой рысью, нагоняли голову. Стена за стеной плыли шестнадцать взводов, все четыре эскадрона.

«В  к о л о н н у  р е з е р в а  п о с т р о й с ь».

Один эскадрон принял вправо, два других — влево от головного, и весь полк без суеты и путаницы ловко перестроился в один из предбоевых порядков.

«С т р е м г л а в, д р у з ь я, п о с т р о й т е с я, ч т о б ы  ф р о н т о м  и д т и  н а  в р а г а».

«В с е  и с п о л н я й т е».

Питаясь из глубины, резервная колонна развернула грозный двухшеренговый фронт полка.

Алексей, наблюдая с восторгом за перестроениями эскадронов, недавно еще разрозненных, думал о том, что отныне эта новая часть, послушная сигналам командира полка, покажет себя в ближайших боях. Вот что значит военная наука, претворенная в жизнь!

Сухо, словно саранча, трещала стерня под копытами, гудела земля, кони храпели и чихали от галопа, пыли и возбуждения. Всадники с трудом удерживали лошадей. После трехчасовых учений полк, послушный голосистой трубе, легко и сноровисто совершал все строевые эволюции. Раскинувшись на огромном пространстве разомкнутой казачьей лавой-ниточкой, он спустя несколько минут был в кулаке, готовый к атаке.

И вот полк снова двинулся вперед длинной походной колонной. Улеглось возбуждение, вызванное непрерывной скачкой.

Где-то далеко садилось к горизонту солнце, последние его лучи освещали голую степь. Золотые сумерки легли на несжатые полоски овса, озарив плывшие в неизвестность паутины. Отцвели клевер, вика, полынь.

Солнце опустилось на горизонт. С востока повеяло холодом. Тонкая гимнастерка Булата надулась, как пузырь.

Полк остановился.

С востока сильными шквалами продолжал рвать ветер. Лошади жались к лошадям, всадники — к всадникам.

Парусов в одной из хат придорожного хутора давал инструкции разъездам. Мрак непроницаемой пеленой окутал людей, лошадей, вселенную. То тут, то там вспыхивали яркие глазки папирос.

Слышались голоса всадников:

— Скажи, Хрол, на ляд прилипли мы с тобой до тех киевских ребят? Кругом красных обратно бьют. А как объявился тот проклятущий Мамонт, так совсем голова мнением не оберется.

— Чего ты, Селиверст, шел? Сидел бы дома! У тебя и хозяйство свое — не то что у меня, одни гусаки. Силком тебя никто не тянул.

— Вижу, народ идет, и я туды же, — упавшим голосом ответил бородач. — Думаю: куды люди, туды и мне судьба путею лежит. Кинулся народ бить беляков, и я за ним.