Березовский от необычного волнения, от нахлынувших на него радостных чувств раскраснелся, вспотел. Рукавом пиджака начал стирать пот со лба, с лица.

— Будем собираться. Сейчас, понимаешь, не до ковриков. — Стекольщик спрятал в красный узелок скомканный в запотевшей ладони кредитный билет.

Всю дорогу от Новых Манжар до Кобзарей Березовский напевал:

А после каждого куплета, поворачиваясь ко мне корпусом, бодрым, ликующим голосом спрашивал:

— Так что ты скажешь после этого, Никодимчик? Есть у нас бог или нет?

Полуслепая Мальва, весело помахивая хвостом, легко тащила нашу повозку, из-под скрипучих колес которой рвалось густое облако пыли. Вот и наше село. Вот и заметное крыльцо почты. На нем в своем неизменном белом кителе высокий, как телеграфный столб, маячил тощий почтмейстер Стокоз — старший брат пекаря. Заметив нашу колымагу, он высоко поднял руку.

— Господин Березовский, поторапливайся! — крикнул он.

Человека настолько поразило необычное обращение, что он, сравнявшись с почтой, весь съежился. Затаив дыхание, спросил:

— А что такое, господин почтмейстер?

— Езжай, езжай! — послышалось в ответ.

Но Березовский не стал подхлестывать Мальву. Хорошее или плохое, если оно уже там где-то ждет, никуда не денется. Зачем же спешить? Как поступают самые азартнейшие игроки? Они не торопясь, миллиметр за миллиметром вытягивают из туго зажатой в руке взятки последнюю, решающую карту… Точно так поступал и Березовский.

Вот уж показалась и вывеска с румяным кренделем. Но на крыльце не маячила красная феска влюбленного турка. Мы поравнялись с пекарней. В воротах нашего двора показалась голова процессии. На черных носилках, одетую в белоснежный саван, несли уже неживую «Джиоконду». Так, без гроба, ее понесут от Кобзарей до переезда железной дороги, а там дальше, от переезда до города, все двенадцать верст, где ее без гроба и похоронят. Таков закон!

Мальва резко остановилась. Остановилась сама, без принуждения. Березовский побледнел. Из его рук выпал кнут. Человек замер. При виде его пуще заголосила жена, громче заплакали дети.

Передав Глуховскому-шорнику ручку носилок, к нашей повозке, со всеми боевыми наградами на груди, поспешил охотник Алексей Мартынович. Протянул Березовскому руку.

— Я тут вместо, тебя распоряжался. Держись, друг. Все мы в руках божиих.

Березовский, полуживой, встал с воза. Зашатался. Ухватился за оглоблю. Постоял с минуту, устремив полубезумный взгляд в небо, туда, где, по его понятиям, пребывал бог… Затем достал из кармана красный узелок. Не взглянув на него, бросил под ноги Мальве.

— Бог! Какой ты бог? — Вслед за узелком полетел и серебряный «Георгий». — Одна вам цена — что богу, что царю… — прохрипел старик.

Но кто стал бы тогда, в те трагические минуты, укорять красильщика в безрассудстве?

Алексей Мартынович, положив руку на плечо друга, увел его вслед за процессией. Я подобрал узелок, подобрал и крест.

Такова грустная история бравого русского солдата, труженика испокон веку Айзик-Бера Березовского, раскрывшего предо мной изумительный мир красок и сказочный мир цветов, человека, с помощью которого я познавал природу, то есть познавал жизнь.

Все меньше остается в памяти и больше остается в нашем сердце. Все те люди и те дела живут в моем сердце и поныне. Напоследок хочется рассказать еще кое-что об этих дорогих мне земляках.

В 1914 году Алексей Мартынович снова попал в окопы. Марфа Захаровна, как и многие женщины нашего села, стала солдаткой. Тяжело жилось ей. Но не горевала: в ее хате по-прежнему звенела бодрая песня. Еще больше разбогатевшие в войну свинари-экспортеры с недешево купленными белыми билетами, бесясь от жиру, «ублажали», как они сами говорили, тосковавших без мужей солдаток. Подбирались они и к красивой Кобзаренчихе. Один из них, суля золотые горы, убеждал ее:

— Уважь! Ты же, Мархва, баба веселая! Чего тебе стоит?

— Да! Веселая! — гнала она ухаря. — Веселая, да не гулящая! Валяй со своим толстым гаманцем к сиделице. Может, она тебя и уважит!

Как раз началась революция, и вернулся из Галиции охотник. Не в прежнем чине ефрейтора, а подпрапорщик! Вся грудь в медалях и крестах. Неважно, что Скорострел был невелик ростом и тщедушен. Еще Дон Кихот, тоскуя по старине, философствовал в трактире: прежде все было по-иному, по-рыцарски. Противники сходились в поле лицом к лицу, не прячась за укрытия, и исход единоборства решался физической силой бойцов, их мужеством, ловкостью, рыцарской честностью, как у Давида и Голиафа. А потом изобрели порох, ружья, и все полетело к черту. Мужественный и сильный воин становился жертвой заморыша, который из-за скалы, из-за угла строения пускал меткую смертоносную пулю…

Свое здоровье Алексей Мартынович оставил в галицийских болотах и кустах. Его непрерывный кашель напоминал взрывы гранат. И с таким кашлем он взялся за старое. Снова по пояс в воде, снова день и ночь в погоне за дичью.

Это и доконало его. Марфа Захаровна стала вдовой. Тут-то замучили ее женихи. Особую настойчивость проявил Антон-птицелов. А она, хорошо зная тяжкую долю даже богатых хуторянок, отвечала ему:

— Нет! Куда уж нам? Вы, Антон Степанович, богачи, а мы с предков злыдни. У вас и так до черта разных пташек в клетках. Хочете загнать в клетку еще одну? Они же меня там заклюют. И пташки, и ваши дочки, и ваши невестки. Да, мой охотник был нужен то зайцам, то царю. А мне… Даже когда он был дома, я знала только обшивать, обстирывать, обмывать его… Нет уж, добрый человек, прожила я почти всю молодость без мужика, а под старость сам бог велел… Потом, потом… всю жизнь была я бабой казака, а под старость что? Не простит мне мой охотник даже там, в могиле, измену казацтву…

Ежегодно в праздник пасхи Марфа Захаровна приносила мне на вышитом полотенце высокий ароматный кулич с глазуревой макушкой, густо усыпанной цветным бисером. И после, когда мы выехали из того дома и жили уже в своем, не изменяла своей традиции казачка — эта необыкновенная женщина, помогавшая мне своими изумительными песнями познавать мир, познавать силу и красоту человеческой души.

Позже, когда рассвирепевшие петлюровцы, и деникинцы, и махновцы, и прочие бандиты рвались в наш дом, Марфа Захаровна находила для моей мамы надежное убежище.

…Настал девятнадцатый год. В наших Кобзарях, как и повсюду, часто менялись власти. Если приход новых властей радовал шорника Глуховского, казачку Марфу Захаровну, Портартура-Березовского, то он печалил Исая Костырю, лавочника Харитона.

Развелось тогда множество «батек». Особо свирепствовал сын сидельца, недоучка и скороспелый прапорщик атаман Боголюб-Лютый. На его черном знамени красовался лозунг: «День — да мой!»

Текли слезы, лилась кровь… Но вот однажды, налетев на село, головорезы захватили не большевика, не сельского активиста.

Зацапав в постели бывшего урядника Чуба, они погнали его к каменоломне.

Это уже был не грозный, франтоватый полицейский чин, беззаветный борец с крамолой. После Февральской революции он вскоре вернулся домой. Вместе с сидельцем Боголюбом в 1913 году их судил губернский суд. Много лет подряд оба жулика, вскрывая посуду, разбавляли водой сорокаградусное казенное вино. Затем снова опечатывали бутылки, ставили на сургуче казенную, с двуглавым орлом печать. Сидельца после суда разбил паралич. Без речи, без движения, его отдали гулящей жене. Бывший урядник, отбыв пять лет каторги, вернулся домой.

— Поставьте его у самой кручи! — скомандовал пьяный атаман.

— Вадим! За что-с? — заклацал зубами Чуб.

— Где золото? — заревел Боголюб-Лютый. — С сидельцем ничего не могу поделать — чурбак. Только и мычит, как корова. Из тебя же, погана морда, золото выколочу… А то прихлопну, как ты хлопал сапных коней… на том же месте…