Отгоняя неприятные мысли, приободренный Братухин раздвинул колючие ветви кустарника. «Ну и буйный нонче шипишник! — подумал он и, широко шагнув, уверенно ступил на простор. — Федор, бросок!» — скомандовал сам себе повеселевший комбайнер и бегом кинулся за агрегатом.

Невнятно поздоровавшись с копнильщицами, Братухин стал взбираться по лестнице. Евдокия с площадки заметила его. Она отвернулась, сделав вид, что ничего не произошло.

Открыв инструментальный ящик, Федор бросил туда сверток со шнуром. Невольно посмотрел на счетчик — затычка стояла в пятнадцатом гнезде. Обвел взглядом вчера еще колосившееся овсом поле. Оно лежало обнаженное, ощетинившись ровной, коротко подрезанной стерней.

— Что ж, хозяйка, — сказал, чуть усмехаясь, комбайнер, — дело идет?

— Как видишь, — сдержанно ответила Евдокия. — Становились только на заправку и на обед, а с тобой могли б обедать не останавливаясь.

Федор вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего утра.

— Проголодался я, однако, Дуся, — сказал он, — Нет ли у тебя там чего-нибудь?

Лицо Евдокии потеплело. Передав мужу штурвал, она, мягко ступая чирками по деревянному настилу мостка, поспешила к ящику, где хранилась еда и берестяный туесок с помятыми боками, полный молока.

Недавно я чаевал у приятеля, у того ветерана-богунца, по чьим воспоминаниям уже кое-что писалось. После демобилизации он лет пять работал комбайнером на Красноярщине. Косил, молотил хлеб, на эмтээсовских курсах обучал молодых механизаторов.

Чаюем, и вдруг врывается в дом веселая и довольно громкая гурьба. И кто? С поезда «Дружба» таежные друзья хозяина. Среди неожиданных дорогих гостей и бывшие ученики богунца-наставника, и его тогдашний штурвальный, заядлый баянист Харитон Харч.

Время летело незаметно — очень уж захватывающими были воспоминания таежников. И особо запомнились слова бывшего штурвального, уже выросшего до старшего механизатора Бурундуков.

А вот его письмо…

«Не раз и не два рука тянулась к самописке, так знаете сами… То приспела уборка, а за ней тут же внахлестку пахота, потом отжинки, от них уже никак не отвильнешь — и сразу же подготовка к долгой нашей зиме-зимушке. Не житуха — карусель, а то и многосерийный телевизионный фильм. Помните: тогда и провода телефонные не гудели близ нашей поскотины, гудел темный бор. А ноне телепередачи прямым ходом идут из центра. Это тебе не волк чихнул…

Опять же, чуть припорошило, и сызнова манит на малохоженые тропы и тропочки. Мы, Харчи, с дедов-прадедов лесованы. Наш батя покойный на таежного зверя был первеющий снайпер. Ежели помните, то и я в этом направлении промашки не давал.

Касаемо урожая, то густой колос нынче прет что по сю сторону Кана, что по тот его бок. Краюха, краюха грузная, для наших Бурундуков давно не вопрос. А малая там техника — что стиральная, пылесосная, магнитофонная — втерлась во все почти наши таежные избы. Шагаем вровень с другими, которые на переднем крае. Ну, если не вровень, то настигаем…

Женьку нашу не узнали бы. Подумать только — пианистка! Пошла в своего папаню. Не зря же фронтовики окрестили меня «аллегра модерата». Да и Платон наш не лыком стеганный — физик. Не задаром же дед Платона рвался сквозь перекопские валы и пропасти до светлого будущего. Одно худо, шибко худо: сдает моя Павла. Вы-то ее биографию знаете…

Что ж, гудят наши Бурундуки. Гудит вся тайга — урожай! Где мы с Вами, бывало, брали по десять центнеров, там я намолачиваю все тридцать. Во! Да, жатва что надобно. Только вот спозаранку нагрянула дождина. На то и тайга. Решил: самое время сменить штурвал комбайна на самописку. Павла моя хоть и ерошливая, а ходит по заимке на дыбочках, как наш брат, бывало, хаживал через минные поля… В горячую пору она со мной на агрегате. Сами знаете: нет надежнее фамильного экипажа. А голосочек моей Пашутки не забыли?

Как вспомню… Это аккурат у берлинской поскотины перестрели мы голосливую колонну. Шли девчата-доходяги, а нас встрели с песняком. Да каким! Сорвал я тогда с плеча свою веселую спутницу и давай строчить… А тут выныряет вперед шустренькая девчонка и пошла выкозыривать… Откудова что бралось, ведь доходная. Оказалось — подоляночка, из-под самой Вашей Жмеринки. С огоньком, с перчиком, с разорви-травой… Походная наша медицина и определила ее в санитарки.

Да, нынче, повторяю, хлеб выдался шибко плотный. А вот однажды… В то крутое-распрокрутое лето враз сбоку Монголии вступила несусветная сушь. Жгла поля, огороды, опаляла людей, охмуряла скотину. До жути осела вода и в колодцах. Однако наш труд не пропал даром — были мы с хлебушком. Были мы — и людей не забывали. Блюли все хлеборобские заповеди. Помню: нагрянул в отжинки ведущий товарищ из Борска. Душевно просил поболее продать хлеба сверх плана. Круто стало из-за той дьявольской суши в городах с краюхой. А мы что… Кабы то был прежний Макармакарыч — приверженец горловых аккордов, не душевных мелодий… Нет, не зря нагрянул в наши Бурундуки тот ведущий товарищ из Борска. Наши люди не огорчили его, напротив…

Вертается как-то моя подоляночка из конторы, веселая, бойкая, румяная, напевает вполголоса. Кладет на стол документ. У ней что на сердце, то и на карточке. Заглянул я в тот «диплом» — не верю глазам. Вот это да, привалило… Никак доведется ладить новые лари…

Знаете сами: живу на всем готовом у моей образцовой хозяйки. Достаток! В карманах ни полушки. Привык. А приучила меня к тому Пашутка. С первых же дней взялась круто. Круто и строго. Не дает шириться. Иное дело, отжинки, свадьбы, народный праздник. Одно слово, баба прижимистая. Характер!

В малых годках осталась она безо всякой опоры. Самой семь годков брякнуло, а при ней еще двое писклят. Выстояла. В оккупацию явился староста, мол, ей, с ее анкетой, самый раз поддержать «новый порядок». Не поддалась. Вот и погнали ее вместе с другими в Дойчланд. Там хлебнула аж до самых завязок. С избытком. Опять же через свой характер…

Так вот сунула она тот диплом за божницу и давай на пальцах прикидывать, что к чему. И категорически. Значит, надо привезти из Борска пианино Женьке, мне — столичный аккордеон. И тут же поясняет: «Аллегра модерата», а присох к своей ветхой двухрядке. Срамота!» Сразу же она прикинула: если ранее тот инструмент затягивал все двадцать центнеров борошна-крупчатки, то в ту пору лишь десять. Не более. А через что? Обратно же через ту строгую сушь, что враз и нежданно нагрянула сбоку Монголии…

Учтите: на душевное обращение товарища из Борска мы отозвались не хуже прочих наших механизаторов. Продали державе поверх всяких планов полных пять центнеров чистейшего «альбидума».

Вот покатили мы в район. Я за рулем, баба — в коляске. Таежный ветрище хиуз сечет что надо… Жму на газ, а соображаю: об чем думает Пашутка? Из-под тяжелого платка только и торчит кончик ее покрасневшего на стуже носа. «Вот напоследок трясусь я на этом шатком драндулете, а там и прокачусь с моим комбайнером словно председательша на новехоньком «ИЖе».

Сразу за бурундуковским бором пошли чистины. Любо-дорого смотреть. Озимя́ густо припорошило. Картина! Натуральная партитура, а по ней зеленые строчки, веселые рядочки. Обратно, вижу, быть тайге с хлебушком. Не покидал я Бурундуков годика два. Гляжу — и дух перешибает. Где торчали высоченные листвяки и кедрачи, вымахали каменные корпуса и дымят гвардейские трубы. Не Борск — сущая Москва!

Остались уже позади суконная фабрика, химкомбинат, мост через речку. Центр! А у булошной длинный хвостина вмиг сгрудился в шумную кучу. Я говорю хозяйке:

«Покудова провожусь с машиной, ступай послухай. Может, пока мы тряслись по тракту, наши и двинули в космос седьмого смельчака?»

Павла выбралась мигом из прицепа. Разделась — на ней кроме платка была еще собачья доха. Тряхнула плечиками. Пошла. Потом и я двинул к булошной. Слышу: застряла где-то хлебовозка. В очередях, известно, нет ни повестки дня, ни регламента, ни старших, ни младших. Чешут кто во что горазд. В тот раз не щадили колючим словом ни хлебозавод, ни автопарк. Как водится…