Федор затаил дыхание.

— Что ж молчишь? — повысил голос Никита Петрович. — Под суд захотел?

— Так я же перевыполняю норму, Никита Петрович, — растерянно стал оправдываться комбайнер.

Никита Петрович вспылил:

— Такими сверхнормами план не выполнишь и народ не накормишь. Хлеб нужен, понял? Ты не новичок! Карманом за это ответишь, Братухин.

Федор с надеждой взглянул на жену. Он ждал, что она вступится за него перед братом, но штурвальная, избегая смотреть в их сторону, надевала фуфайку.

Уловив взгляд Федора, брошенный на Евдокию, Никита Петрович обрушился на нее:

— А ты что ж, Дуся, маленькая? Первый день за штурвалом?

Евдокия резко повернулась. Ступила на лесенку, но остановилась и, цепко схватившись за поручни, сверкнув черными глазами, зло крикнула:

— А хотя бы не первый! Что, не знаешь его характер?

Никита Петрович, не ответив сестре, обратился к Братухину:

— Сейчас привезут агронома и бригадира, будем писать акт.

Федор, вернувшись на площадку, выключил молотилку. Вмиг оборвался грохот механизмов, замерло журчание многочисленных цепей. В наступившей тишине, вторя глухому рокоту двигателя, громче зашуршал назойливый дождь. Федор, стремясь дать выход душившей его злости, не глядя на жену, заметался по площадке. Заметив на инструментальном ящике берестяный туесок, пнул его ногой. Утлая посудина полетела за борт комбайна.

— Однако! — посмотрев на мужа, проронила лишь одно слово Евдокия.

Дождь не прекращался. Даль терялась в непроницаемой мгле. Деревня казалась вымершей. Шумели лишь барабаны на подтоварнике да изредка слышались голоса женщин, сушивших там зерно.

Согнувшись под тяжестью мешка, по улице шел Федор. Редкие встречные провожали его насмешливыми взглядами. Комбайнер нес продавать хлеб.

Федор запил. Из его дома неслись звуки тоскливых песен. Под вечер он выволок на улицу свой старенький мотоцикл. Качаясь, долго его заводил. Взяв с места на полную скорость, умчался по направлению к городу.

Безмолвная осталась у калитки Евдокия. «Теперь уж Федор сорвался», — горько подумала она. Пропал достаток семьи на весь год. Управиться с Федором могла бы только дочь Луша, но она учительствует в соседнем районе.

Братухин остановился на окраине города. Бросив машину на дороге, он зашел в тесное помещение закусочной. Стоя выпил залпом два стакана. Тяжело опустился на стул, обводя затуманенным взглядом прокуренное, наполненное шумом глухих голосов помещение.

Репродуктор трогательно выводил: «Когда я на почте служил ямщиком…»

Федор все больше проникался глубокой жалостью к себе. Он стал жаловаться соседям по столу на свою бабу, которая числится штурвальным, а сама допоздна возится с хозяйством, и шприцевать машину приходится ему, комбайнеру. Ругал председателя колхоза, родича жены, который отводит ему самые тяжелые массивы. Не дал ему скосить лишних два гектара. Подумаешь, чуть побрызгало, а они все в панику — «овес мокрый». И своя баба туда же, не поддержала его. Что бы сказать слово брату — так нет! Клял Федор и механика, который не дал шнура для проводки света. А хороший комбайнер в ночь скосит больше, чем за иной день. И так поступают с ним, человеком, потерявшим четыре пальца на войне. Одного хлеба он намолотил колхозу за пятнадцать лет пятнадцать эшелонов, а тут подняли бучу из-за каких-то пятнадцати килограммов, и не хлеба, а какого-то овса…

Из осовелых глаз таежника потекли горькие слезы.

Поздним вечером Братухин кое-как выбрался на улицу. В темноте долго искал свой мотоцикл. Потом, споткнувшись о пень, упал на влажную траву.

Проснулся Федор на заре. Клубы голубого тумана, обволакивая улицы, шли от реки к городу. Постепенно начало алеть бирюзовое небо. Федору было не по себе. Трещала голова, ныло тело. На душе было тяжело. Вспомнив о мотоцикле, Братухин осмотрелся кругом, но машины и след простыл. С отчаянием подумал о том, что в такой погожий день люди вот-вот приступят к работе, а он пешком когда-то доберется до своего комбайна.

А гул в голове не прекращался. Федору казалось, что все еще шумит дождь — злой виновник всех его бед.

Комбайнер направился к тракту. По дороге завернул в какой-то двор, попросил воды. Жадно проглотил несколько кружек одну за другой.

Подавленный, мрачный, он шел по утоптанной тропинке. Рядом по тракту неслись машины. Знакомый шофер прихватил и его.

Шоссе вилось среди полей, залитых золотом созревшего хлеба. С машины видны были далекие заимки полевых станов и среди них стан Дымкина, заметный по черным квадратным трубам бригадной сушилки.

А вот и родные поля, окаймленные рамкой тайги. Справа от тракта, мелькая лопастями мотовила, плывет черный «Коммунар» Фирсова, а слева, над самой речушкой, двигается голубой «Ростовец» молодого комбайнера Ивана Смоляра, с которым соревнуется Федор. А там, в стороне от деревни, на массивах урожайного овса, тишина. Его комбайн стоит, уткнувшись жаткой в сухое жниво. Все время он, Федор, был впереди многих, а сейчас придется поотстать. Было время, — вдруг подумалось ему, — когда на захламленных, малоосвоенных полях то и дело ломался его старенький «Коммунар», но он не сдавался, не уступал. А сейчас и поля не те, и его «Ростовец» не чета «Коммунару», а вот он сам, Братухин, сдал.

Федор должен был сойти у развилка, откуда дорога шла к полевому стану Дымкина, но он поехал в село. Зная, что ему ответственности не миновать, что рано или поздно не избежать ему «притирки клапанов» — так механизаторы называли строгие внушения начальства, — решил сам пойти навстречу неизбежному и направился в контору МТС.

Секретарша Люба, пропустив Братухина в кабинет директора, с присущим ей любопытством долго вслушивалась в громовой бас своего начальника. «Без тебя обойдемся!» — услышала она негодующий возглас директора и тяжелые удары его кулака по столу. Люба схватилась за голову. «Притирка клапанов» была беспощадной.

Федор с багровым лицом стремглав вылетел из кабинета. Провожаемый сочувственным вздохом Любы, он ушел из конторы.

…Спустя полчаса насмешливые взгляды соседей снова провожали Федора, согнувшегося под тяжестью ноши. До него донеслось:

— Теперь Федька, однако, и пустого куля не притащит…

Комбайнер направился с мешком хлеба в сельпо. Получив там деньги, он купил моток электрического шнура, завернул в мешок и решительно зашагал на свое поле.

«Не было и не будет такого, чтобы Братухин плелся в хвосте, — думал он. — Как это «обойдемся без тебя!»? — с возмущением вспоминал он слова директора. — Не так уж много у него таких, что намолачивают по эшелону. Шнур есть — значит, и свет будет. Сегодня машина стоит — Евдокия, верно, шприцует ее, крепление делает. Но при фарах, кровь из носа, в одну ночь выскочу вперед!»

Подойдя к своему массиву, Федор остановился, пораженный…

Приближался вечер, но солнце, как это бывает в Сибири, стояло еще высоко. Редкие березки и сосны, вытянувшиеся вдоль поля, бросали короткие лиловые тени. А по участку, больше чем наполовину уже сжатому, врезаясь в высокую стену жнивья и мелодично журча цепями, величественно двигался комбайн. Весело вращались белые лопасти мотовила, пригибая к полотну одну за другой полосы зрелого овса. Прозрачная пелена розовой пыли окутывала агрегат. То и дело отъезжали от выгрузной площадки бестарки, полные зерна.

«Обошлись-таки без меня», — с горечью подумал Федор.

В первую минуту он хотел повернуть назад, но его потянуло узнать, кто там орудует вместо него. Укрывшись за широким стволом одинокой лиственницы, он стал ждать. Комбайн приближался.

За штурвалом в своей цветастой кофточке и в голубой косынке, раскрасневшаяся, стояла, весело напевая, Евдокия. Федор давно уже не видел ее такой уверенной и красивой. От удивления он даже ахнул.

Когда комбайн миновал листвяк, Братухин, прячась в зарослях густого шиповника, пошел вслед за шумно и бодро дышащим агрегатом. Копнильщицы, суетясь на мостике, ворошили вилами густую солому. Две колхозницы с выгрузной площадки подавали на бестарки мешки с зерном. А наверху, возле штурвала, как нарисованная картина, стояла его Евдокия. Значит, подумал Федор, хоть никого чужого и не послал к его комбайну строгий директор, а все же обошлись без него.