Благодаря сметке моряка были схвачены и сами белореченцы, оставшиеся в Капканах без лошадей. Как только Дындик прискакал вместе с трофейным табуном в Рагузы, начальник штаба пехотной бригады выслал в Капканы и в примыкающий к ним лес отряд конных разведчиков. Выделив для них одного из захваченных им дончаков, моряк напутствовал начальника отряда и его людей.

— Вспомним, касатики, — говорил он, — как мы ловили в детстве пауков. Привяжешь к ниточке восковой шарик и спустишь его в нору. Паук сам в него вцепится. Дернешь ниточку и тянешь его на свет божий. И сейчас так поступайте: пустите казачьего коня на дорогу, а казаки до него прилипнут, как паук до воскового шарика.

И вышло все, как рассчитывал моряк.

Так же, как и в дивизионе Ромашки, люди Ракиты-Ракитянского, потянувшись к кострам, коротали время в ожидании ужина. Дындик подходил то к одному, то к другому огнищу, прислушивался к беседам, сам вступал в разговор, бросал шутку, и люди даже тогда, когда его не было вблизи, чувствовали, что их политком всегда с ними. Он умел не только требовать четкую службу, но и проявлять неусыпную заботу о людях. В его эскадроне бойцы всегда были сыты, обуты. И своих кавалеристов он никогда никому в обиду не давал. Узнав, что вестовой по требованию Ракитянского каждое утро чистит его сапоги, Дындик сразу же заявил протест.

— Тебе, командир, — сказал он, — советская власть дала коновода, чтоб ходить за конем, а не ваксить твои ботфорты. Брось эти дела, рассержусь, на всю октаву с тобой полаюсь…

И сейчас, совершая обход бивака, моряк спрашивал взводных, устроены ли кони, накормлены ли люди, нет ли отставших. Так же, как со своего командира, он не спускал глаз с тех кавалеристов — бывших «чертей», которых Боровой еще из Тартака отправил в штабной эскадрон.

Вдруг до ушей политкома, совершавшего обход вокруг бивака, донесся шум перебранки. Чей-то старческий голос, надрываясь, кричал:

— Ирод… Не пущу тебя, и все. Поволоку к твоему командиру…

Дындик ускорил шаги, направляясь к едва различимой в ночном мраке одинокой усадьбе. На полянке перед ней старик крестьянин, уцепившись одной рукой в дужку котелка, а другой в ворот бойца, выбивался из сил. Заметив Дындика и признав в нем начальника, старик зашумел пуще прежнего.

— Попросил бы… нешто я бы не дал… Шаромыжник, растревожил мне своим порохом всех бджол. А еще красный армеец… Собака… Пакостник…

— Отдай, Васька, мед, — вспылив, строго приказал Дындик, сразу же узнавший самого шкодливого бойца эскадрона.

Пузырь, вспомнив тяжелую руку моряка, вытряхнувшего его в Тартаке из френча, съежился.

— А я разве не отдаю? Я чуть-чуть… четверть рамочки, не больше…

— Волка кормят ноги, а вора — руки, не так ли? За крошку меда я сдаю мародеров в трибунал, а тебя тем более сдам. Как ты смел обидеть крестьянина?

Дындик вынул из сумки деньги, протянул деду:

— Возьми, папаша, за обиду, а этого подлеца будем судить.

— Что вы, нешто можно, — замахал руками старик, — за котелок меда и судить! Сотельную оставь при себе, товарищ начальник, не возьму. А это на… — протянул он Дындику котелок. — У меня славный медок, не нахвалишься.

— Простите, товарищ политком, — стал молить Пузырь, — больше не буду, лопни мои глаза.

— Тебя уже раз пощадили. А теперь я тебе сделаю кислую жизнь.

— Раз такое, всыпьте мне… Что поделаешь? Катеарически заслужил!

— Ишь чего захотел! Я тебе не батька Каракута.

— Помилуй его, начальник! — вступился за грабителя дед. — Ты его лучше направь на серьезное дело. А там по его вине пуля сама решит.

— Сообрази, папаша, — продолжал политком. — Крадет мед один сукин сын, а слава пойдет за всю Красную Армию.

— Ну я, начальник, утаю, никому не скажу, а ты его пощади.

— Ладно, ради тебя, — согласился Дындик, — только пусть, подлец, помнит. Последний раз ему прощается.

— Ты только; начальник, не вздумай, я не об меде тужу, — суя Дындику котелок, зашамкал старик. — Эка невидаль! Мне за божью тварь обидно. И то надо понимать — сколь корысти она дает человеку. Распужал этот идол моих бджолок своим поганым порохом.

— Шлепай отсюдова, и проворней! — скомандовал Пузырю моряк. — Заруби себе на носу, шкода, — ты у меня будешь иметь тот вид! И знай: я из рамок не выйду, но так их сожму, что из тебя сок выступит…

Костры потухали. Между повозками, орудиями, тачанками, на них и между ними, словно на вокзале, раскинулись утомленные люди. Над всем биваком стоял густой храп. Не храпели лишь пушки, пулеметы. Но и они казались погруженными в сон.

Где-то изредка взбрехивала сонная собака. По улице, звеня подковами, прорысил к штабу ординарец. Около забора возился, нагнувшись над проводом, телефонный надсмотрщик. В штабе мерцал огонек.

Не выпуская из рта угасшей цигарки, борясь со сном, шагал вокруг бивака дневальный.

Совершив на рассвете короткий переход, эскадроны разместились на окраине Нового Оскола.

Кони, скучившись голова к голове, терлись мордами и боками о заборы, стены сараев, дремали над корытами. Бойцы выводили лошадей на водопой к городскому колодцу. Эскадронные каптеры на глаз отмеряли дневной рацион овса, ссыпая его в фуражные торбы кавалеристов.

Обнаженный до пояса Булат у городского колодца обливался холодной водой. Подошел Дындик. Его эскадрон, сопровождавший полевой штаб дивизии, также передвинули к Новому Осколу.

— Ты чего это, компаньон-товарищ, здесь разоряешься? — Алексей услышал знакомый голос моряка.

— Знаешь, брат, в здоровом теле здоровый дух, — ответил Булат. — А вообще-то свежевато сегодня, бррр…

— Как бы, Леша, не довелось искупаться в Осколе. В нем, видать, вода и того холоднее покажется.

— Флотскому что? Тоже сказал — Оскол. Тебе, Петро, слыхать, и Черное море было по колена…

— Хоть и не по колена, Алексей, а без него скучновато, честно скажу. Вот одно меня тревожит: как бы хоть какие-нибудь сапожки да раздобыть…

— Петя! Ты мне друг, корешок и товарищ. Не месяц и не день хлебали с тобой из одного котелка и горе и радость. Нас никто не мог рассорить — ни враг, ни друг, ни нужда, ни баба. А вот твои сапожки…

— Так я ж не себе. У меня есть ребята разутые.

— Ну, это другой разговор! — улыбнулся Булат.

Дындик заметил Ракиту-Ракитянского, направлявшегося в штаб.

— Первый раз после революции имею близкое дело с офицером. Будто и правильно во всем поступает, но не люблю его. Душа отвергает.

— Можно и без любви, — ответил Булат. — Лишь бы он честно работал. Слышал ты, что говорил в Казачке Боровой?

Готовясь к внезапной атаке, войска двигались по тихим улицам Нового Оскола без лишнего шума. Подымая густую пыль, пришлепывала по мостовой пехота. Гулко звенели тела и колеса орудий.

В пять утра 1-я бригада 42-й дивизии, по плану начдива наносившая вспомогательный удар, ринулась на переправу через Пески, и вдруг, встречая стрелковые цепи, забарабанил по настилу моста металлический град.

Главный удар должен был наносить отряд морской пехоты, подчиненный начальнику 42-й дивизии. Заскрипели ворота, калитки. Жители таскали изнемогавшим от зноя краснофлотцам ведра с холодной водой. Моряки с ранцами за спиной, в одних тельняшках, шутили с ново-оскольскими девчатами:

— Пойдем с нами на кадюков!

— Ну вас к богу, а ежели убьют?

— Сразу в рай угодишь!

— Ишь ты, умник выискался!

Знакомые моряки трясли Дындика за плечи, обнимали. Одни рассматривали его карабин, другие клинок, третьи, присев на корточки, щупали шпоры. Многие с восхищением гладили красавца дончака.

— Поедем с нами, Петро!

— Хоть сейчас, братишки, хоть сию минуту, — отвечал бывший черноморец. Подмигнув, серьезно добавил: — Нет, товарищи, а долг, дисциплина? Раз партия тебя поставила, так стой, не качайся.

Моряки, заняв исходную позицию, сбросили с себя ранцы. Порываясь вперед, стали высовываться из-за укрытий.