Где-то слева, у моряков, и еще левее, у пехотной бригады, как тысячекратное эхо, взорвалось «ура». Ударная группа 42-й дивизии, воспользовавшись маневром сводного кавалерийского отряда, сплошными цепями двинулась вперед.

Но… вдруг дозоры забили тревогу. Ромашка с Алексеем направились к наблюдательному пункту.

В просвете между лесом и хуторами открывался вид на Голубино. По несжатому полю, сразу за селом, отходила редкая кавалерийская цепь Гайцева, прикрывавшая открытый фланг атакующих. Из-за выступа далекого леса выплыла густая кавалерийская лава. Вслед за ней, чуть заметная в сгустившихся сумерках, показалась бесконечная колонна деникинских всадников.

Дивизион Ромашки, хотя и усиленный штабным эскадроном, не мог тягаться с многочисленной конницей врага. Но зато пулеметы и спешенные бойцы наспех сколоченного кавалерийского отряда, создав огневую завесу, срывали одну за другой атаки казачьей конницы.

Ракита-Ракитянский, наблюдая за боем с опушки рощи, служившей укрытием для коноводов, согнулся над полевой книжкой. Торопливо набросал донесение и, вызвав вестового, велел ему ехать в штадив. Дындик, только что вернувшийся из цепи, остановил ординарца. Взял из его рук документ, развернул.

— Что за новости? — уставился он на командира. — А где подпись политкома?

— Это донесение, — ответил, смутившись, Ракита-Ракитянский.

Дындик прочел первую фразу и протянул бумагу ее автору.

— Читай, только без пропуска.

Откашлявшись и переминаясь с ноги на ногу, Ракита-Ракитянский начал:

— «Вверенный мне штабной эскадрон ведет жесточайший бой с превосходящими силами казачьей конницы. Эскадрон, предупреждая инициативу врага и пренебрегая массированным огнем его пулеметов и артиллерии, неоднократно бросался в конные атаки. Много деникинцев порублено. Пленных нет. Наши потери — трое раненых. Продолжаем теснить врага в исходное положение. Особую отвагу, воодушевляя своим примером бойцов, проявил политком эскадрона товарищ Дындик».

— Накатал наобум лазаря. Ну и брехня, — разозлился Дындик. Схватив донесение, порвал его на куски. — Нужно было добавить: «Комэска Ракита-Ракитянский лично вел эскадрон в атаку».

— Что ж, — ухмыльнулся бывший гусар, — нынче, политком, настрочим про вас, э, завтра про меня.

— А раньше? Ну и ловок же ты, плут! Вот чем вздумал меня купить.

— Зачем купить? У меня тоже голова на плечах. Кое-что соображаю. Вот, Петр Мефодьевич, смотрите — этот Булат помоложе вас и старой армии не нюхал, а комиссар дивизиона! Старше вас чином! Я о вас хлопочу!

— Я на реи не стремлюсь, мне и на палубе не плохо. А касаемо Алексея, то скажу тебе — мы с тобой за год того не читали, что он за месяц.

— Зачем кипятиться? Разве плохо получить благодарность в приказе? Что мы, не подвергаем себя опасности, э, не рискуем?

— Эх ты, военспец! Что с тобой говорить? Ты, слыхать было, и своему царю-батюшке так служил. Люди вшей кормили в окопах, а ты по Америкам разгуливал. Скажу тебе одно: вот тут, в кустах, риск не очень-то большой. Доставай лучше псалтырь и пиши все, как было и как есть. Ничего не убавляй и не прибавляй. А кто нынче отличился — это красноармейцы Бойко и Зубило. И без моей подписи ничего не посылай. Запомни это, а то худо будет.

Фланг 42-й дивизии стремительно охватывала вражеская кавалерия. Роль ударного кулака у белого командования все еще играла казачья конница, которой начдив 42-й мог пока противопоставить лишь незначительные, на ходу сколоченные слабенькие отряды всадников.

Но в этом новооскольском бою советская пехота, заметив вражескую конницу на флангах, не поддалась панике, как это бывало еще недавно во время майских боев в Донбассе. Каждый красноармеец уже твердо знал, что казак не так страшен, как его малюют.

Карьером понеслись ординарцы. Спустя час красноармейские полки и моряки, измотанные тяжелым боем и контратаками гундоровцев, отходили назад, чтобы прочно залечь впереди переправы. Там, у опушки леса, только что отданной белякам, они оставили своих лучших друзей.

Однако врагу, избалованному летними победами, здесь, на Осколе, показали, что прошла пора легких успехов! И кровь, и жертвы, и гибель лучших бойцов Красной Армии, и отход к переправе, несмотря на всю его тяжесть, бесценным грузом легли на чашу весов. Во всем этом уже чувствовался привкус будущих побед.

Дивизион Ромашки, усиленный эскадроном Ракиты-Ракитянского, широкой рысью бросился к Голубино, чтобы своим упорством и отвагой сдержать новый натиск врага.

Полки 42-й, или, как ее звали все до единого красноармейцы, Шахтерской дивизии покинули Новый Оскол и, оказывая упорное сопротивление конным и пешим белоказакам Деникина, шаг за шагом отступали на север.

Не только 42-я, но и другие восемь стрелковых дивизий группы Селивачева, сумевшей отчаянным рывком продвинуться от Валуек к Купянску, перед угрозой окружения вынуждены были, отдавая врагу довольно обширную территорию, начать движение вспять. Деникин резал клин Селивачева с Дона на Новый Оскол дивизиями донского казачества, а из Харькова через Волчанск на Новый Оскол — офицерскими полками Кутепова. Валуйская операция советских войск вынудила их приостановить наступление на Курск.

Как и летом, вновь отступали дивизии 13-й советской армии. Но если раньше малейший натиск врага, и особенно его конницы, вызывал беспорядочное бегство, то сейчас полки, усиленные партийным и рабочим пополнением, руководимые командирами-специалистами и боевыми комиссарами, ценою большой крови отстаивая каждую пядь земли, отходили на следующий рубеж лишь по приказу высшего командования.

Колонны, днем отражавшие наскоки белогвардейцев, для отхода пользовались ночной темнотой. Стараясь оторваться от противника, советские войска двигались всю ночь. Конница Шкуро шла параллельными путями, пытаясь выиграть фланги.

Под утро дивизион Ромашки, следовавший в арьергарде пехотных колонн, устроил привал. Над холмами, занятыми заставами и секретами, плыли на север тяжелые лохматые тучи и как бы указывали путь избежавшим окружения советским дивизиям.

Со злым лаем встречали собаки незнакомых людей. Хозяева сердито хлопали калитками перед самым носом красноармейцев.

Одно дело — встречать победителей, другое — провожать побежденных.

Эскадроны, не успев отдохнуть и как следует покормить лошадей, двигались дальше.

Неодолимый и вместе с тем тревожный сон сковывал всадников. Колонна часто переходила на рысь. Внезапно, словно обливаемые холодной водой, вздрагивали кавалеристы. С опаской переводили взгляд на дальние леса и перелески, откуда каждую минуту с воем «алла» могли хлынуть обнаглевшие горцы генерала Шкуро.

— Не спать, не спать, товарищи. Коням спины натрете. — Ромашка, остановившись на пригорке, пропускал дивизион.

За день отмахивали по шестьдесят и более верст с боями и без привалов. Бойцам сообщили, что колонна пройдет через старые места.

Фрол Кашкин заворчал:

— Напрасно страдали наши солдатские ноженьки, обратно тебе тот же самый Казачок.

— Ты же на коне сидишь, голова, — возмущался Твердохлеб.

— Сгреб Яша кашу, да каша не наша, — поддержал своего дружка Чмель. — Напрасно гнали нас на тот Новый Оскол. Пошли за казаком в приглашение, вот он и пожаловал.

На краю деревни, у обмытой дождями клуни, нестарый хлебороб спокойными взмахами топора ладил соху.

— Эх, у нашей матушки сошки да золотые рожки, — вздохнул Селиверст.

Сокрушался вслух и Слива:

— Наш брат все по чужой сторонке шатается, в свою и носа не ткни. Мигом за холку — да на телеграфный столб.

— На то и война, хлопцы. Сегодня пятимся рачки, а завтра, гляди, и сами наступим, — стараясь подбодрить красноармейца, сказал Твердохлеб.

— Почему же сразу не задавили, как была в зарождении корня всякая контра? — продолжал Чмель. — Вишь, землицы господской малость подсыпали, а покопаться в ней — жди теперь пятницы после светлого дня.