— Никак, борода, метишь сменить своих петухов на крынку сметаны или на кисет махры? На кой ляд ты перевел портянки? Таких красных петухов и срезал! В них-то весь форс!

— Это, Василий, не вопрос, што петухи красные. Вопрос такой, што неохота через них пропадать.

— Как это пропадать? — удивился Пузырь.

— Видишь ли, браток, оно уж звесно: по чужую башку идти — свою нести. Не станови врага за овечку, понимай, што он волк. Идешь в бой, не на прогулку! Всякий может получиться оборот. Знаешь, какие кони нагонистые у казака. Ешо он тебя не сцапал, а твои сапоги уже держит в своих руках. На полном скаку, подлец, срывает. Особенно как мои — вытяжки, натуральные юхтовые, да. Он хоть взутый, хоть разутый, а ничего не хотит понимать. Поначалу он целится на твои ноги, а потом уж на башку.

— Ну, а онучи твои с петухами при чем?

— В них-то, чудак, вся причина. Увидит он петухов и сразу взбесится. Скажет: «Грабитель шуровал по мужицким сундукам».

— Неужто ему так жаль лапотника?

— Где там, браток! Он просто не терпит конкуренции!

— Значит, рыбак рыбака душит исподтишка, — рассмеялся Пузырь.

— Тебе это, Васька, виднее, а мне через тех петухов, говорю, погибать неохота, хоть и не брал я их у мужика. Мне их поднесла славная баба. И не какая-нибудь, а сама начальница Коваль.

— Никак ты ей, борода, полюбился?

— Дурья твоя голова, Васька. Соображай: на то она и баба с понятием, натуральная партейка, штоб пожалеть нашего брата.

— А видать, Чмель, ты свою голову высоко ценишь: боишься ее потерять! Катеарически!

— Вижу, чудило, на макушке у тебя густо, а под ней пусто. Голова не нога, культяпкой не заменишь. Берег я ее и беречь буду. Я не из твоей шалой породы.

— Откудова ты понимаешь, что моя порода шалая?

— А помнишь, как наш Дындик вытряхнул тебя из френчика? Как повернулся ты к людям спиной, я хоть и слабограмотный, а прочитал: на одной лопатке у тебя значится «наша жизнь», а на другой — «пустяк». Где это тебя так угораздило?

— Где, любопытствуешь? Точного адреса не скажу, только приблизительно. Было это в Харькове, на Холодной горе. Одна тепленькая артель дулась в очко, и меня поманило, а не на что. Двинул я в банк свою спину. И, как сам зараз понимаешь, получился перебор. То, что вычитал на моих крыльцах, еще туды-сюды. Иные так тебя разделают, что хотя муж и жена одна сатана, а и перед ней, перед своей бабой, значит, и то оголиться совестно.

— Да, — вздохнул Чмель, — совесть, она хотя и беззуба, а достает и сквозь шубу. А воопче, я тебе скажу, Василий, — закончил по-философски Чмель, — рыба берет в глубину, птица в высоту, а человеку нужно и то и другое…

Под забором, томясь в ожидании боя, какой-то боец мурлыкал под нос:

— Вот я с маху птицю сострелю, — хвалился в другой группе бойцов Слива.

— Верю всякому зверю, а тебе никогда, — подмигнул Дындик. — Ты, касатик, себя стрелком не станови. А вот покажешь на деле, как сшибешься с казаком. И промежду прочим, по обстановке насчет стрельбы сегодня разговор не предвидится. Больше насчет секим башка.

Вернувшийся с позиции Боровой спешился на окраине Нового Оскола, где Парусов с работниками полевого штаба ожидал начдива, застрявшего у переправ. Парусов, развернув перед комиссаром карту, сверкая обручальным кольцом, водил по ней пальцем.

— Думаю, что надо бросить дивизион Ромашки вплавь через Оскол, а наш штабной эскадрон через Холки на Голубино. Там он прикроет фланг дивизии.

Явился в штаб, интересуясь обстановкой на фронте, и Булат.

— А не лучше ли, — предложил Боровой, — объединить обе кавалерийские части под командой, ну, скажем, Ракиты-Ракитянского, он все же кавалерист, и у него опыта больше, и двинуть их в обход леса через те же Холки и Голубино?

— Да, кулаком будет лучше, — не сдержался Алексей, так ему понравился план комиссара дивизии.

Парусов рассмеялся. Посмотрел на Булата.

— Что вы понимаете, молодой человек? Имеете ли вы опыт империалистической войны и давно ли вы в кавалерии?

— Я не сомневаюсь, что вы умеете смеяться, — вспыхнув, отрезал Алексей, — да и смеяться надо к месту и ко времени.

— Ну, ну, тише, петух, — Боровой, всячески опекая Парусова, занятого сложной работой по руководству операцией, примиряюще положил руку на плечо Алексея.

— По коням! — зашумел возле своих эскадронов Ромашка.

И в ответ понеслось — «по коням», «по коням».

— Справа по три — шагом марш!

Улицы опустели. Тройка за тройкой, молча, без песен, тронулись из города кавалеристы. Дивизион, пользуясь густым кустарником, как заслоном, остановился у самой реки. Кони, вытягивая морды, грызли сочную кору молодого краснотала. Ромашка созвал командный состав.

Где-то находился брод, и его во что бы то ни стало надо было разыскать. Булат предложил свой план и тут же, с одобрения командира, приступил к его исполнению.

Выскочив из ивняка, Алексей помчался по лугу параллельно реке. Три красноармейца, изображая погоню и прижимая к плечу винтовки, посылали ему вслед пулю за пулей.

Белые прекратили стрельбы. Ничего еще не понимая, насторожились.

Алексей заметался вдоль реки, то направляя в ее тихие воды своего иноходца, то возвращаясь назад.

— Что слу-чи-лось? Что слу-чи-лось? — складывая руки у рта, кричали с другого берега гундоровцы.

— От красных бегу!

— Скорей сюды! Сто саженей отсюдова — брод. От березы прямо на красную глину! От березы на красную глину!.. — орали деникинцы.

Алексей пришпорил коня. Проскочив саженей двадцать, круто повернул в сторону. Обманутые беляки открыли огонь по Булату, но он уже скрылся в зарослях густого кустарника.

Ромашка, выслушав сообщение своего комиссара, направился вслед за ним вместе с дивизионом к реке. Алексей, захватив с собой двух всадников с ручными пулеметами, выскочив из кустов, устремился к броду. Наибольшую опасность представлял собой открытый, простреливаемый беляками откос. Но за ним, маня к себе, отчетливо выделялся красноватым грунтом противоположный некрутой берег.

Минутами, когда пули взвизгивали возле ушей, Алексею хотелось спрыгнуть с коня, броситься в реку. Но вспыхивало в голове доброе напутствие начальника политотдела дивизии: «Леша, будь молодцом».

Рядом, прижав к груди ручной пулемет, на своем тяжелом коне брел по воде Твердохлеб. Раненый конь арсенальца оступился, но устоял на ногах.

— Что, что с тобой? — подгоняя свою щуплую лошадку, забеспокоился Иткинс.

— Ничего страшного, Лева, трохи зацепило коняку, — ответил Твердохлеб.

— Бери моего, Гаврила Петрович.

— Посередь броду коня не меняют, не знаешь, чи шо? До берега как-нибудь притопаю.

Оба политработника — Твердохлеб и Иткинс — все время держались вместе. Невзрачный и несколько робкий с людьми бывший позументщик льнул к сильному и рослому арсенальцу. И Твердохлеб, не спуская глаз с товарища, как бы заслонял его от напастей и бед.

Фыркая, смело плыли вперед кони. Рядом, уцепившись за их гривы, переправлялись бойцы. Солнце садилось. Потемнела река. Всадники штабного эскадрона не отставали от людей Ромашки, вслед за Алексеем проникших бродом на вражеский берег. Дындик с горящими глазами скакал впереди.

Спокойно, словно на прогулке, двигался во главе своих людей Ракита-Ракитянский.

— Командир-товарищ, а ну веселей, веселей!.. — подстегнул его Дындик.

Бывший гусар поморщился. Хотя и ни один боец не мог упрекнуть его в трусости, но он чувствовал, что именно Дындик находился там, где было его, командира, место.

Заговорил гундоровский «максимка», и казалось, что кто-то сильной рукой трясет дубовые ветви.

Ромашка с обнаженным клинком, с криком «ура» увлек дивизион за собой. Гайцев, возглавлявший взвод бывших «чертей», не отставал, готовый в любую минуту прийти со своим клинком на помощь слишком ретивому командиру.