В тяжелые январские дни 1918 года красногвардейские отряды, разбитые «сечевыми стрельцами» Петлюры и юнкерами полковника Оберучева, рассыпались по Печерску. Твердохлеб с его приметной внешностью не мог оставаться в своем районе. Он ушел на Глубочицу.

Там, у крыльца покосившегося домика, какая-то девушка, поняв, что человек ищет укрытия, выручила его. Ева Иткинс, так звали спасительницу, оказалась белошвейкой, работавшей на модный магазин Альшванга.

Скрываясь от преследований, арсеналец два дня прятался в гостеприимном домике. На третий день под окнами замаячили всадники в красноверхих смушковых шапках. Это были червонные казаки, прорвавшиеся с Левобережья в Киев через Дарницу и Куреневку.

После разгрома войск Центральной рады арсеналец стал частым гостем в домике на Глубочице, где в тяжелые дни он нашел надежный приют.

Твердохлеб же давал поручительство при поступлении в партию белошвейке Еве и ее брату — позументщику Льву Иткинсу.

В те дни Медун еще работал в парикмахерской Григория Комара на Подоле. Того самого Комара, который, подражая преуспевающим коллегам с Крещатика, заказал для своего заведения роскошную вывеску. На ней горели золотом всего три слова: «Салон Жоржа Комарелли».

В дальнейшем судьба Медуна сложилась совсем неожиданно для него самого и для тех, кто его знал.

В один из августовских дней 1918 года пьяный немецкий гауптман, уходя из парикмахерской, оставил в кресле довольно увесистую полевую сумку.

Изучив в укромном местечке находку, Медун, к своему великому огорчению, кроме военных карт, никаких капиталов в ней не обнаружил. Но и путь к Жоржу Комарелли был теперь отрезан. Туда мог вернуться в поисках потерянного гауптман, и не один, а с гетманскими вартовыми. Попасться им в лапы — значило получить петлю на шею. Гетманская власть вешала приговоренных в центре города, на Думской площади.

Медун ночью покинул город. А вблизи Киева в любом лесу не так-то уж трудно было связаться с теми, кого могло заинтересовать содержимое капитанской сумки.

После разгрома оккупантов и пришедших им на смену петлюровцев Медун вернулся домой с партийным билетом. А после, по рекомендации своих новых друзей партизан, он попал в партийную школу.

Покидая надолго, а быть может и навсегда, помещение Высшей партийной школы, Алексей Булат с ранцем на спине не торопясь спустился с откоса по каменным ступенькам лестницы на Институтскую улицу.

В раздумье пересек он брусчатую мостовую и повернулся лицом к школе. Он мысленно прощался с этим монументальным трехэтажным зданием, в стенах которого многому научился.

Совсем еще недавно Булат, фортепьянный наладчик и полировщик, принимал участие в борьбе больше по велению чувства, нежели по долгу сознательного революционера. Вспомнилась ему совместная жизнь с Боровым, с его первым политическим наставником, раскрывшим ему глаза на тяжелое положение народа и на извечный антагонизм между угнетателями и угнетенными. Несмотря на свою молодость, Алексей много несправедливости видел и сам. И сейчас, удаляясь от здания бывшего института, он вспомнил обстоятельства, при которых впервые переступил его порог.

Зимою 1916 года Булата вызвал к себе старший мастер музыкальной фирмы «Юлий Генрих Циммерман».

В своей тесной конторке Корней Сотник, указав Алексею на развалившегося в кресле рыжеватого офицера, с плеч которого свисал вишневого цвета, расшитый золотыми позументами гусарский ментик, сморщив приплюснутый нос, сказал с хитрецой:

— Вот, Леша, у ихнего благородия штаб-ротмистра Ракиты-Ракитянского наклевывается теплая работенка. Осмотришь ихний рояль, настоящий концертный «Стенвей», и с богом берись за работу.

— А откуда этот концертный «Стенвей», тоже из Львова? — спросил Булат, хорошо зная, что этих драгоценных инструментов имелось в Киеве только два — один в консерватории, а другой в особняке сахарозаводчика графа Бобринского. А из Львова, отбитого у австрийцев русской армией, царские офицеры, помимо прочего добра, брошенного в львовских дворцах франц-иосифской знатью, вывезли много клавишных инструментов.

— Па-ас-слу-шай, — растягивая слова и пренебрежительно опустив уголки рта, процедил, услышав вопрос Алексея, офицер, — я, э, не люблю, когда всякий сует нос, э, в чужой поднос… Завтра в шесть вечера жду тебя у ворот, э, института благородных девиц. Я не люблю, когда опаздывают… Понял?

Штаб-ротмистр, не сомневаясь в том, что его дело улажено, встал. Корней Сотник, угодливо согнувшись, стряхнул соринку с узких красного сукна брюк гусара.

Сотник, предвкушая жирный куш, достал коробку «Сальве», папирос высшего сорта, и, задымив, угостил Алексея.

— Вот видишь, Лешка, — блаженно затягиваясь, улыбнулся он, — какие выдающие господа заглядывают до нас. — С хитроватой усмешкой на тонких губах добавил: — Что мелют сицилисты — одна ерунда. Скажу тебе одно, Леша: пока живы господа, жив и наш брат мастеровой — настройщик, полировщик, краснодеревец!

Махинации с клавишными инструментами, цены на которые росли с каждым днем, приносили большие доходы управляющему киевским отделением «Юлия Генриха Циммермана» Паулю Кнафту и его старшему мастеру.

Дома, на квартире у тети Луши — арсенальской укладчицы, ютившейся в подвале на Московской улице, недалеко от арсенальских ворот, — Алексей рассказал о своей встрече с гусарским штаб-ротмистром.

— Я об этом Раките-Ракитянском кое-что знаю, — выслушав рассказ Булата, отозвался другой квартирант тети Луши — слесарь Боровой. — Это крупный комбинатор и воротила. Одним словом, спекулянт, да еще волчьей породы.

— Что, встречались с ним? — спросил Алексей.

— Нет, Лешка. Не имел счастья. Один наш товарищ, техник, он работает в артиллерийском складе на Зверинце, мне о нем рассказывал. Строевой офицер, Ракита-Ракитянский сумел втереться в военные приемщики. Ездил в Америку принимать снаряды. Там, за океаном, он не забывал и про свой карман. Вместе со снарядами притащил этот рояль. Слыхать — привез он и квебрахового экстракта. Без этой штуки хорошей подошвы не дашь. До войны Ракита-Ракитянский со своим девятым гусарским полком стоял в Василькове. Тот экстракт он и сплавил васильковским кожевникам. Спекулянты, Лешка, наживаются. Кому война и горе, а кому по колено море.

— Ну и я сорву с него как следует! — выпалил Алексей.

— Сколько бы ты с него ни слупил, Леша, — вставила свое слово тетя Луша, подавая миски со щами, — а мой кум, тот треклятый Корней, этот буржуйский подлипала, четвертую часть, а то и третью себе потребует.

— Можешь слупить с него сколько твоей душе угодно, — сказал Боровой, — но главное, Леша, в вашей мастерской осторожненько расскажи, что приносит война нашему брату и что господам Ракитам-Ракитянским. А как будешь заканчивать работу, дам тебе одну листовочку. Напишем ее специально для горничных и истопниц института. Не сладко им там живется.

На следующий день, сложив необходимый инструмент в холщовую сумку, Алексей, отпущенный Сотником задолго до окончания работы в мастерской, направился по Крещатику к Думской площади. Наискосок от нее, рядом с домом знаменитого сахарозаводчика Терещенко, ставшего впоследствии министром Керенского, стоял институт благородных девиц.

Алексей старался прийти вовремя не потому, что Ракита-Ракитянский не любил ждать. Срочная работа, которую нужно было сделать для гусарского штаб-ротмистра, обещала довольно солидный заработок.

Прохаживаясь у ворот института, Булат видел, как то в одном, то в другом окне огромного здания зажигался электрический свет. Приближались зимние сумерки. Вскоре он услышал торопливый звон шпор. В элегантной, до пят шинели, в черном лакированном, с медным двуглавым орлом кивере, над которым торчал султан из белых конских волос, появился гусарский штаб-ротмистр.

— Ну что, пришел, брат? — обратился он к Алексею.

— Как видите, ваше благородие, явился.

— Так вот, па-аслу-шай, браток, — начал Ракита-Ракитянский, — расчет за свою работу получишь с меня, да, с меня. А поведет тебя к роялю одна дама. Это не кто-нибудь, э, а сама генеральша Штольц. Небось в Киеве все знают генерала фон Штольца. Я бы сам проводил тебя, но, знаешь, нашему брату офицеру вход в институт строго-настрого того… Как дикому жеребцу на манеж… Начальство, э, опасается за своих цыпочек.