— Куда? — спросил Булат земляка.

— В лазарет. Грыжа разыгралась.

Недалеко от школы в ожидании приказа спешился 2-й дивизион.

— Кабы сейчас на сеновал, — тянул лениво Чмель, — да домотканую дерюжку на голову. Больше ничего и не хо…

— Ишь о чем размечтался, брат. Может, еще бабу под бок?

— Куда ему до баб, хватило бы силы на коне усидеть.

— Замаялся народ, ни сна, никакого тебе полного питания.

— От здешнего корма даже тараканы замерли в своих щелях.

Подошел Твердохлеб, снял фуражку, тряхнул головой:

— Горе, товарищи-хлопцы, горе! Беда!

— Что случилось?

— Казаки?

— Хуже, — арсеналец печально опустил голову.

— Разбили наших?

— И не то, товарищи.

— Восстания какая-нибудь?

— Да ну вас с восстанием!

— Отрезали?

— Еще хуже!

— Так говори же! Зачем народ мучаешь?

— Шо скажете — венгерскую революцию задушили… — вяло, как обломанная ветвь, упала рука Твердо-хлеба.

— Откудова такая весть?

— Может, это провокация буржуазии? — спросил Слива.

— Нет, — Твердохлеб показал листовку подива. — Достал у пехоты.

— Тут гонют, там бьют, туго нашему брату! — заныл Чмель.

— И што за положение судьбы нашей есть и каков же в дальнейшем путь этой жизни?! — загоревал Фрол Кашкин.

За селом, на заставах сердито хлопали выстрелы. Наползал сырой, мутный рассвет.

Алексей не находил достаточно сильных слов, которые могли бы унять боль, вызванную известиями о падении братской республики. А что-то нужно было сказать, нужно было найти то слово, которое подняло бы упавший дух красноармейцев.

— Товарищ Булат!

Алексей обернулся. Рядом с ним стоял крестьянин лет тридцати, в коротких штанах, в ситцевой рубахе. На спине, словно плащ, висело дырявое полосатое рядно.

— Я Епифан, если упомните, товарищ Булат. Нонешним летом был такой случай: от паука-мельника вы меня выгораживали. Да вон ваши товарищи Чмель с Кашкиным, мои знакомцы, фатеровали у меня.

— Здоров, товарищ Епифан, здоров, как живешь? — Алексей с силой потряс руку крестьянина.

— Живем здорово, в Казачке дела хороши, очень даже хороши, да вот жить никак невозможно, — кивнул он на дом помещика. — Хочу проситься до вас. Да я не один. Тут у меня дружков несколько, и они согласные вступить в красное войско.

— Вот и подмога, — радовался Твердохлеб. — На замену мадьярам.

— Одни уходят, другие приходят. Так питается костер гражданской войны, — философски заметил Иткинс.

— Какие такие мадьяры? — удивился Епифан, подзывая рукой молоденьких односельчан, стоявших поодаль с походными торбами за плечом.

— Это такой смелый, как и мы, народ, который поднялся с оружием против своих буржуев, — ответил Слива. — Как тебя по отцу?

— Кузьмич. Епифан Кузьмич…

— Епифан Кузьмич, айда в наш взвод, — позвал новичка Слива. — И ты и вся команда. В обиде не будете.

— Брось, мадьяр, пойдем к нам, — приглашал новичка Кашкин. — У нас и лошадки для вас сыщутся…

— Наш Епифан Кузьмич, как генерал Скобелев, в плаще, — шутили бойцы, теребя худое рядно, накинутое на плечи новичка.

Дивизион выступал. Выстрелы приближались, уже трещали близко, где-то на южных подступах к селу.

На балконе, насупившись, стоял старик мельник.

В рядах, налегая босыми ступнями на стремена, качались в седлах добровольцы из села Казачка.

Парный боковой дозор, высланный тыльной заставой, следовал молча глухим проселком. Старший дозора Селиверст Чмель, зажав в левой руке поводья, а в правой снятый с плеча драгунский карабин, не спускал глаз с дальних бугров, на которых еще недавно гремели выстрелы арьергарда. На них уже маячили силуэты шкуровцев.

Спускаясь в широкую лощину, проселок привел красноармейцев к одинокому хутору. Сначала показались широкие кроны густых лип, а потом, словно взятая морозом, белая под оцинкованным железом крыша избушки. За ней виднелись ярко окрашенные ульи пасеки.

— Не иначе, товарищ Чмель, кого-то на мед потянуло! — воскликнул младший дозорный, заметив привязанного к ограде коня. — Посмотрим, нашего или беляка? А может, то обратно Васька Пузырь к пчелкам сунулся?

— Ты што, очумел! — отозвался Чмель. — Это же Гнедко Индюка.

— Вот как, а я не познал Гнедка. И занесло же сюда Ракиту! Не вздумал ли он переметнуться до кадюков?

— Чудило! Тут же его зазноба. Ешо когда стояли в Казачке, он частенько сюды нырял. Баба что надо, медовая. Заехал, видать, проститься. Когда еще встренутся!

— Слыхать, он, Ракита, падок до солдаток.

— Знаешь, парень, Ракита Ракитою, а и солдаткам зараз без мужика невтерпеж. Одно дело, когда баба дожидается, а пасечника, слыхать, убило на германском фронте во время брусиловского прорыва.

— Давай, Селиверст, поторопимся, — стал подгонять своего коня младший дозорный. — Может, и нам перепадет.

— Чаво, парень, медовой солдатки?

— Да нет, товарищ Чмель, — хотя бы того меду. Везет Индюку. Раньше ему жилось сладко и сейчас обратно же. Пооставляет он по всему фронту наследничков…

— Дурная твоя голова. Какие ешо могут быть наследнички? Знаешь поговорку: «По битой дороге трава не растет»? А ему што — поцеловал солдат куму да губы в суму.

Чмель, приближаясь к пасеке, распустил кожаную завязку передней саквы. Порывшись в ней, достал пару старых резиновых подошв, заткнул их за пояс. Решив на сей раз расквитаться с давним своим обидчиком, он поручил товарищу наблюдение за подступами к хутору. Прежде всего, считал Чмель, теперь Ракита-Ракитянский ему не командир. Если даже придется отвечать, то это как-никак учтут. Второе — дело обойдется без свидетелей. И к тому же это почти территория врага. Пусть Ракита потом доказывает. Ну, а если этот Индюк начнет артачиться, можно и припугнуть его: «Не зря ты, военспец, отстал, хотишь переметнуться к белым». Разве мало ихнего брата ушло к Деникину?

А молодой дозорный, соскучившийся в походах по ласковым женским рукам, раззадоренный Чмелем, все поторапливал коня. Стремясь поскорее увидеть солдатку, заерзал в седле и, сам того не ожидая, нажал на спусковой крючок. Отзываясь глухим эхом в густом кустарнике лощины, прогремел выстрел. Сорвался с привязи гнедой Ракиты-Ракитянского и, ударив копытами, бросился в кусты.

Чмель, подняв коня в галоп, в несколько прыжков очутился у невысоких ворот усадьбы. Кинув поводья на переднюю луку седла, с винтовкой в руках соскочил наземь. В это время, грохнув дверью избы, появился на дворе, цепляя на ходу пояс со снаряжением, Ракита-Ракитянский. Оглядываясь по сторонам, он кинулся к выходу. Чмель, облокотившись на низенькую калитку, поджидал обидчика. И вдруг огромный волкодав, высоко подскочив, оборвал цепь и с громким лаем начал догонять эскадронного. Ракита-Ракитянский, повернувшись кругом, остановился. Он успел обнажить клинок лишь наполовину, когда волкодав, зло ощерив клыки, был уже в двух шагах от него. Бывший гусар, целясь под нижнюю челюсть собаки, двинул ногой. Второпях не рассчитав удара, промахнулся. Не устояв на скользкой земле, повалился навзничь. Волкодав одним прыжком очутился на груди упавшего и, зло зарычав, нацелился на его горло.

Чмель, не ожидавший такого оборота, все же не растерялся. Положив винтовку на гребень калитки, крикнул что было сил, не обращая внимания на простоволосую, без кофты хозяйку хутора, выбежавшую с кочергой на двор:

— Не рухайся, скадронный!

Раздался выстрел. Волкодав, жалобно взвизгнув, повалился наземь.

Не раз в прошлые посещения бывший гусар, всячески задабривая пса, пытался завязать с ним дружбу. И все зря. Подсовывал ему краюхи ароматного, свежеиспеченного пасечницей хлеба, куски жирной баранины. И ни в какую. Однажды будто примирившийся с Ракитой волкодав, вырвав из его рук куриную лапку, ринулся на ненавистного ему кавалериста. Тот едва успел уклониться от острых клыков. Выскочившая во двор солдатка, лукаво усмехаясь, пояснила неудачливому укротителю: «Кабы вы были бабы. А то мужики. Мужиков, какие сюды завертают, мой кобель никак не терпит…»