Арьергард на узких улицах Казачка стал на короткий привал. Одолеваемые сном бойцы, спешившись, ложились прямо на мокрую землю. Кони в поисках корма, волоча за собой спящих кавалеристов, грызли пересохшие колья плетней, щипали придорожный бурьян.

В таком положении, когда противник не дает передохнуть, что может быть дороже сна!

Оберегая отдых и безопасность людей, Булат с политработниками проверял посты и сторожевые заставы. За высотами, прямо на юге, затрещал пулемет. Твердохлеб остановил коня.

— Лезет и лезет чертов кадет, — зло выругался он.

Подняв воротники обтрепанных шинелей, в помятых, грязных фуражках бродили кавалеристы по улицам села. Доставали из переметных сум мятый, бесформенный хлеб, чтобы до команды о выступлении наспех перекусить.

В том же Казачке, который гражданская война отметила маршрутами походных колонн, стоянками штабов, муравейниками громоздких обозов, кровавыми схватками, на одной из улиц, занятой штабом дивизии, остановилась тачанка, груженная чемоданами и прочим походным добром.

— Я не пойму Аркадия! — капризно зашептала Грета Ивановна, обращаясь к своему собеседнику на французском языке.

— Вошел в роль, — ответил Ракита-Ракитянский. — Шутка сказать, мозг стрелковой дивизии. Учтите, это не царское соединение в четыре полка. Они создали, э, дивизии девятиполкового состава с дюжиной артиллерийских батарей. Это корпус. Немецкий, э, шаблон!

— В главной ставке, в Серпухове, засели немецкие генералы, они и крутят как хотят, — авторитетно заявила Парусова.

— Чепуха. Не верьте. Это агитация. Есть русские хуже немцев. Клембовский, Зайончковский, Каменев, Лебедев, Станкевич. Цвет царского генералитета. Не мы, мобилизованная силой мошкара. Это башковитая элита, сама, без принуждения сложившая свои шпаги к стопам, э, Ленина… Счастье большевиков, что деникинской кавалерией, э, командуют солдафоны — Шкуро, Мамонтов, Улагай, Юзефович. Такие блестящие кавалеристы, как Цуриков, Клюев, Баторский, братья Гатовские, хоть и не возглавляют большевистскую кавалерию, но являются, э, ее добросовестными советчиками. Боги! На них молилась офицерская молодежь, — продолжал Ракитянский.

— Но Аркадий, как же мой Аркадий? Человек, которому я, как вы знаете, отдала свое сердце еще при жизни покойного фон Штольца!

— У Аркадия Николаевича заиграла, э, военная кровь.

— Как же с этим случаем? С конницей что вышло? Оконфузился мой муженек. Какой-то Боровой оказался дальновиднее его?

— Па-слушайте… Опыт, э, злополучной окопной войны внушил нам, природным кавалеристам, что нет уж ни «царицы», ни «красы», а есть лишь обуза полей. А генерал Деникин вновь возродил конницу. Аркадий Николаевич солдат, не генштабист — вот и вышел конфуз. Белый лагерь учел обстановку и сделал нужные выводы. Сейчас подумали о кавалерии и большевики. Слыхали о новом боевом кличе — «Пролетарий, на коня!»? При всем моем отношении к этим охлократам я верю: они своего добьются. Они умнее наших. Во сто крат умнее! Десятки партий боролись за душу народа, а обуздать чернь удалось только им. И не только обуздать, но и повести за собой. У них есть, э, магические слова, не то что у нас. Помните, чем мы хотели привязать к себе солдата? Так называемой архинудной словесностью. «Кто унутренний враг? — спрашивал унтер-офицер и сам же отвечал: — Евреи, поляки, студенты, сицилисты». Обработку солдатской души мы отдали на откуп тем же нижним чинам. Настоящим хозяином эскадрона был вахмистр. Мы, офицеры, знали по отношению к серой кобылке лишь одно — в морду за непослушание и на чай как поощрение. В то время когда мы пьянствовали и дебоширили, большевики, как злостный микроб, проникали в толщу армии и завладели сердцем солдат. После всего этого, хотя я и не любил латыни, как не вспомнить поговорку «Vae victis» — горе побежденным!

— Только об одном я вас прошу, Глеб Андреевич, не считайте себя побежденным. Рановато. Как видите, из Валуйской операции красных получился пшик. Им хотелось заполучить Харьков, а отступают они к Касторной. Известно ли вам, Глеб Андреевич, что генерал Мамонтов с десятитысячным казачьим корпусом находится в тылу красных, освободил Тамбов, подходит к Козлову, а оттуда прямая дорога на Москву, — захлебываясь от радости, твердила свое Грета Ивановна.

— Ну? — поразился бывший гусар.

— А вы что думали? Так что повторяю — рано еще считать себя побежденными. Главное, чтоб в нужный момент мы были на месте. Слыхать, коммунисты рвут партбилеты. Может, и этот, циммерманское их благомефодие, Дындик, свой порвет?

— Ну, знаете, Грета Ивановна. Благодарю. Словно поднесли мне бокал настоящего абрау-дюрсо.

— Кстати. Могу вам сообщить еще одну приятную новость. Просочились к нам сведения о вашей божественной сестренке. Знаете, что с ней? Воюет на той стороне. И еще где! В «волчьей» сотне «дикой» дивизии. Увлеклась командиром сотни, дагестанским ханом есаулом Ибрагим-беком Арслановым, и пошла за ним. Говорят, писаный красавец этот азиат, любимец генерала Шкуро. Так что Натали, верно, станет ханшей.

Последнее сообщение, видно, не очень-то обрадовало командира штабного эскадрона. Заметив его нахмуренное лицо, Парусова спросила:

— А что слышно о вашей Норе?

— Что слышно? — замялся Ракитянский. — Живет в имении с маман. Землю, понятно, у них отобрали. Оставили лишь несколько десятин с усадьбой. Учли мою службу в Красной Армии.

Бывший штаб-ротмистр не любил, когда кто-либо при нем вспоминал его шальную сестру Элеонору. Из-за нее он чуть не попал на каторгу. Незадолго до войны, в 1914 году же, в семнадцать лет, явившись в гости к Глебу, она увлеклась пехотным юнкером, сыном эконома графа Бобринского. Не имея возможности встречаться в Василькове, где стоял полк брата, она, повинуясь возлюбленному, поехала с ним в Фастов. Там, в дешевеньком номере третьеклассной гостиницы, корнет и застал влюбленную пару. Взбешенный Ракита-Ракитянский застрелил соблазнителя, а сестру оттаскал за косы и первым же поездом отправил домой, в родовое поместье на Орловщине. Бравому гусару удалось избежать суда, так как военная знать, возмущенная наглостью какого-то безвестного юнкеришки, безземельного дворянчика, взяла корнета под защиту. А тут разразилась война, и начальство, замяв скандальное дело, спровадило корнета на фронт.

«Ну и сестрицы, — думал Ракита-Ракитянский, — Нора с пехоташкой, а Натали с азиатом».

— Скажите, дорогой Глебушка, — Грета Ивановна игриво сощурила глаза, — это верно: говорят, что вы и здесь обзавелись какой-то кралей.

— Красавица не из писаных, но ничего. Этакая, э, свеженькая пейзанка. Солдатка.

— И вы не страшитесь?

— Наоборот. Я это даже афиширую как могу. Рассказываю о своих нынешних и прошлых победах… Я хвалюсь не только этим, но еще рассказываю наисоленейшие анекдоты. Пусть меня считают бабником, похабником, но не политиком. У коня есть копыта, у коровы — рога, у несчастного ежа — иглы, а что есть у нас для защиты? Один туман пустословия!

Ракита-Ракитянский хорошо знал, что самой лучшей защитой для тех, кто пришел в Красную Армию из царских полков, была честная служба. Но об этом в своей беседе с Парусовой он, естественно, умолчал. Позволить себе что-либо такое, что шло против требований службы, в таком маленьком боевом организме, как эскадрон, он не мог, да еще при таком дотошном комиссаре, каким был Дындик. Поэтому он, мечтая о лучшей поре, выполнял все, что требовала служба, но делал это без души, как автомат. Оглянувшись вокруг, Ракита-Ракитянский поцеловал протянутую ему руку. Тачанка, тронувшись с места, зачавкала по липкой грязи.

…У дома, где помещался штаб дивизии, брошенные во время поспешного отступления, валялись мотки телефонных проводов. Опустела школа. Учителя, зная, что несут с собой белогвардейцы, ушли вместе с советскими частями на север.

Догоняя пехоту, двигался по улице длинный обоз.

— Погоняй, черт, калека! — торопил ездового санитарной двуколки нервный седок.

Алексей, пропускавший у школы колонну обоза, узнал Медуна, хотя лицо бывшего брадобрея обросло густой бородой.