— Людей, людей собирай, командир! — крикнул ему Булат, а сам дал шпоры коню. Дончак, поднявшись на дыбы, грудью прокладывал дорогу сквозь густые заросли кустарника, тянувшегося от дороги до самых дальних извилин глубокого яра.

Алексей обернулся. Ухватившись за длинный хвост лошади, не отставал от него Прохор.

Булат, выйдя на простор, начал собирать в кучу рассыпавшихся после неудачной атаки кавалеристов. Тут и там бродили отдельные всадники. Сторонкой задумчиво плелся Гайцев.

— Чикулашка, — первый раз назвал его так Булат. — Почему же ты…

Командир эскадрона поднял повязанную башлыком голову. Поддерживая живот, простонал:

— Умираю… товарищ… политком… За Иткинса ты мне прости, не уберег хлопца. Так и не доехал до Черного моря… Барахло отправьте… сынишке и без никоторых…

Голова Гайцева упала на гриву коня. Вмиг поскучневшая Галка продолжала шагать без дороги. Старые кавалерийские ноги в узких красных штанах не изменили хозяину. Они его крепко держали в седле.

Но вот в это глухое ответвление яра донеслись раскаты далекого «ура». Алексей, собрав всадников, повернул к месту недавнего боя. Когда он подъехал к кустам, где лежали убитые, сверху, оттуда, где недавно скалились на него злобные лица марковцев, со звоном железа, с грозным шумом спускалась колонна с Дындиком и Онопкой во главе. При первом же замешательстве в голове полка они бросились со своими людьми в обход оврага и, выйдя в тыл марковцам, ворвались в южную половину Яруги.

То, что сделал, проявляя здоровую инициативу, Дындик, понявший, что лобовая атака осуждена на провал, обязан был сделать Ромашка, без предварительной разведки бросившийся сгоряча в бой.

Расчет на одну внезапность не оправдался.

Резервная рота Марковского полка, занимавшая далекую окраину села, попала под клинки «драгун» и «полтавцев». Основные силы деникинского полковника Докукина, почуяв неладное, двинулись вдоль оврага на юго-запад, избежав встречи с колонной предприимчивого моряка.

Снизу, из лощины, тянуло теплом. Пахло свежей древесиной.

Кавалеристы Донецкого полка подбирали убитых и раненых. Булат, наклонившись над телом гайцевского политкома, спросил Твердохлеба, ощупывавшего голову друга:

— Ты думаешь, живой?

— Тронь его шею, Алеша. Она еще совсем теплая. Эх, дела, дела! Как я покажусь на глаза бедной Еве?

Осторожно подняли политкома. Раздался мучительный стон. Булат с Твердохлебом, обрадовавшись этому стону, бережно уложили Иткинса в сани. Изредка долетали в яр далекие винтовочные выстрелы. Эхо, падая вниз, в глубину, катилось далеко по ущелью.

На северном берегу яра, за полумесяцем пехотных окопчиков, выстроился в ряд десяток саней. Около них, словно опасаясь потревожить покой убитых, скользили тихие, бесшумные тени «драгун», «штабистов», «чертей», «полтавцев».

В поздние сумерки печальный обоз втянулся во двор штаба. Выла собака. Испуганные кони, оглядываясь вокруг, дико храпели.

Полумертвого киевского позументщика внесли в столовую. Он был без сапог. И новенькую драгунскую шинель — щедрый дар арсенальца — марковцы стянули с него. Ноги, обутые в толстые шерстяные чулки, вытянулись. Стеганая телогрейка покоробилась от запекшейся крови. Иткинса положили на диван. Черная, давно не стриженная голова провалилась в подушку.

Политкома перевязали, обмыли, дали глотнуть ложку вина.

— Двое… Один… Острый… длинный… нож-ж-ж… На… сам… Взял… к сердцу… не могу… они… «Иначе… по кусочкам… по кусочкам… Выбирай, комиссарово племя»… Остро… тепло… не могу… Один… Ударил… по ножу… сапогом… Умер… А теперь… опять живой…

— Ну и звери! — заскрежетал зубами Твердохлеб. — Не будет вам пощады, проклятые беляки!..

Рассвет, тяжелый, давящий, безрадостный рассвет пришел в комнату. Умирающий встречал его мутными, едва мерцающими щелками глаз.

В полдень на улице против штаба вытянулась колонна укрытых кумачом саней. Нервно поводили ушами лошади с черными и малиновыми лентами в гривах.

За санями с опущенными головами стояли их подседланные кони. Через седла крест-накрест свешивались винтовки и шашки погибших бойцов. К штабу молча подходили поредевшие в один день эскадроны. Люди спешивались без команд. Кучками собирались у саней, где лежали их мертвые товарищи — жертвы неудачной атаки.

Пришло и население слободы. Тихо журча, колыхалась толпа. Слобожане проталкивались к саням, подымали кумач, разглядывали пожелтевшие лица.

Булату из соседней комнаты принесли телефонограмму.

Алексей сел писать ответ.

Вдруг со страшным грохотом распахнулась дверь. В зал во главе со Сливой ввалилась куча крайне воспаленных бойцов. Сухое, бледное лицо бывшего партизана еще больше вытянулось и побелело. Серые глаза горели недобрым огнем.

— Где Ромашка? Где командир?

— Зачем вам командир?

— Вот зачем, — злобно потрясая наганом, крикнул Слива.

— Рубим мясо, едим дрова. Вот што, — гудел Чмель.

— Что за новости?

По деревянному полу, как дробь барабана, застучали несколько десятков тяжелых, обледенелых сапог.

— Такого еще не было, чтобы людей кучами стрелять.

— А во втором эскадроне всю головку срезали…

— И ты, комиссар, хорош! — напал Слива на Алексея.

— Свою вину не отрицаю…

Алексею хотелось сказать: «А сколько надежд возлагалось на эту атаку! Разве вам, славным рубакам, не больно оттого, что наш Донецкий полк, не имея вожака, боевого командира, не сделал того, что уже сделали десятки и сотни советских полков? Ведь для лучшего я согласился на эту атаку. А Дындик и Онопко, истребившие роту беляков, разве они не нашего полка?»

Какое-то глупое упрямство не позволило ему сказать самое задушевное, самое человечное… С трудом превозмогая это ненужное, несвоевременное упрямство, шедшее не от чувства и разума, он произнес:

— Скажи, Слива, и вы, все товарищи, прятался когда-нибудь Ромашка? Не был ли он с вами всегда в самых опасных местах…

— Ну, не прятался, ну, был с нами, — насупился Слива. Потупив глаза, раздраженно бросил: — Кабы иначе, разве стояли б мы с тобой тут?.. Давай Ромашку! — Слива, подталкиваемый толпой, вплотную подступил к комиссару.

Булат вспыхнул. Схватил кавалериста за плечо, встряхнул его изо всей силы.

— Слива, ты шахтер или шпана? А еще сочувствующий! И ты, товарищ Чмель!

— А что, командир Парусов или этот Ромашка по правильной линии все делают?

— Нет, не все правильно…

— То-то, — начал сдавать Слива. — Тебя поставила партия, чтобы все шло под углом правильности, чтобы ты соблюдал здесь интерес рабочего класса, а ты што?

Понурым шагом вошел Ромашка.

— Виноват, товарищи… Делайте со мной что хотите… Поверьте, не по злу. Хотел как лучше. Вот при вас прошу комиссара. Пойду взводным, отделенным, рядовым… На ваших глазах рядом с вами буду биться иль погибну…

Слива, главарь буянов, увидев в полном смирении того, кто накануне в этом зале перевернул ему душу своими захватывающими песнями, сразу обмяк.

— Эх ты, Юрий Львович, девичья твоя душа. И товарищей нам жаль, и на тебя глядеть тошно. Ну что ж, повинную голову меч не сечет…

Показалось солнце. В предвесенней оттепели закурилась голубыми дымками земля. Но не растопить солнцу печали хмурых людей.

Ромашка, шатаясь, направился к саням. Всадники, насупивши брови, внимательно следили за ним. Затряслась от рыданий спина командира. Скинув с себя шаль, ломая руки, бросилась с крыльца и опустилась в снег рядом с братом Виктория.