Командир отряда, с густой растительностью на скулах и подбородке, вынув изо рта тяжелую трубку, строго крикнул своим:

— Не выскакивать до команды!

Дрогнуло небо. Курсировавшие по линии бронеплощадки правым бортом открыли огонь по опушке рощи, захваченной пластунами-гундоровцами — пешими белоказаками.

Из флотской цепи вырвалось звонкое «ура-а-а!». Моряки шли густо. Не отрываясь от людей, с трубкой во рту, бросился к мосту командир-бородач. Рывком оглянулся на комиссара дивизии Борового, стоявшего невдалеке. С неразлучной трубкой в руке, на ходу подбадривал наступавших во весь рост людей:

— Краса и гордость революции — полундра! Вперед и только вперед…

У переправы бесились бородачи станичники:

— Эй вы, христопродавцы! Богоотступники!

— Царевы изменщики!

И вот навстречу черноморцам хлынул густой частокол казаков-бородачей.

— Узнаете нынче нашу станицу Гундоровскую!

Пьяная казачня рванулась вперед. Задние ряды давили на головных пластунов, и лишь каких-нибудь двадцать — тридцать штыков находили себе место в первой шеренге у входа на мост.

Моряки молча отбивали удары. Они видели перед собой посиневшие от злости лица, кровью налитые глаза.

Разъяренные станичники, закинув винтовки за спину, рванулись вперед. Сверкнули на солнце казачьи клинки. Но черноморцы, штурмовавшие в свое время Оберучева в Киеве, видали и не такое. Предводимые невозмутимым бородачом, бывшим минером, они с карабинами наперевес бросились навстречу гундоровцам. Один, другой, а вот и третий белогвардеец, выронив острые клинки, неуклюже падают под ноги моряков. Хмель и кулацкая ярость сделали свое черное дело: с рассеченной головой упал, накрыв собой сраженных врагов, командир. В его левой руке еще вздрагивала недокуренная трубка.

Уткнув подбородок в рукав окровавленной тельняшки, вниз лицом лежал среди донцов поспешивший на выручку другу комиссар. Очки его, поднявшись надо лбом, казалось, с печалью и удивлением смотрели на лужайку, на берег, на лес.

На смену павшим тут же встали новые вожаки, и черноморцы, подхлестываемые жаждой мести, с еще большей отвагой встретили натиск белоказаков.

«Ура» оборвалось. Умолкли бронеплощадки. Контратакующие пластуны с раскрытыми, пересохшими от жары ртами налетали на мост, но под встречными ударами матросов откатывались назад.

К Боровому подошел Дындик. Стукнул по-строевому каблуками, поднес руку к козырьку.

— Разрешите, товарищ политкомдив.

— Ну! — бросил нетерпеливо комиссар, следивший за боем моряков. — Говори, Петя.

— Товарищ комиссар, мои товарищи бьются в кровь, и у меня печенки не терпят…

— Ну и что же?

— Я кое-что придумал. Надо помочь ребятам…

— А эскадрон?

— Вы же сами говорили — имейте при себе постоянного заместителя. Там Твердохлеб.

— А что ты надумал? — спросил Боровой.

— Удар в тыл кадюкам! — И моряк изложил свой план, который тут же был одобрен комиссаром.

Дындик, откозыряв, подозвал стоявшего вдали со связкой гранат Пузыря. Товарищеский суд штабного эскадрона, разобрав дело, ограничился вынесением строгого выговора любителю чужого меда. Стараясь загладить вину и оправдать себя перед великодушными судьями, бывший каракутовец успел надоесть политкому эскадрона своими просьбами послать его на «рисковое дело».

— Значит, плавать умеешь? — спросил Дындик.

— Катеарически! Я уж вам сказал, товарищ политком… Всякий пузырь плавает, — ответил он, ухмыляясь.

— И нырять?

— Обратно то же самое. Это же сказка, вырасти на Донце и не уметь нырять.

— Тогда давай, Василий. — Моряк, расстегнув ремень, скинул робу.

Глядя на него, стал раздеваться и Пузырь.

Стоявший тут же Боровой, всматриваясь в лицо Пузыря, как бы невзначай заметил:

— А здорово вас кто-то разрисовал.

Полуобнаженный Дындик взял две гранаты в промасленные тряпки (чтоб сберечь капсюли от воды) и привязал их к ремню, надетому поверх кальсон. Желая выгородить смутившегося Пузыря, он, повернувшись к Боровому, сказал:

— Посылал я товарища Пузыря нарубить лозы для веников. Он и поцарапался в кустах.

На самом же деле охотник за медом накануне, разжегши порох у летки улья, чтоб разогнать пчел, не сумел все же уберечься от них. Раздраженные дерзким вторжением, они, напав на кавалериста, основательно искусали его незащищенное лицо.

Направившись к прибрежным камышам, Дындик, а вслед за ним Пузырь вошли в воду. Нырнув, они незаметно для казаков всплыли под мостом на другом берегу. Пловцы, вскарабкавшись по сваям, швырнули свои гранаты в гущу деникинцев. Мгновенно ринувшись в воду, невредимыми вернулись к своим. Батальон морской пехоты, воспользовавшись замешательством в рядах казаков, с криком «ура» бросился вперед.

Зашумели красноармейцы второй линии:

— Братишки взяли переправу!

— Ура! Ура! Ура!

— Наша взяла! Вперед, пехота!

— Куда вперед? Про фланок забыли? Обратно кавалерия обойдет!

— А эскадроны наши на что?

— Знаем барахольщиков! Через них погибать!

— Которых барахольщиков уже почистили малость…

— И начальство другое на што поставили!

— Крой смело, вперед!

— Вперед!

— Даешь кадюков!

— Страсть как много их там покосили, а все лезут, — покачал головой Кашкин.

— И наших, говорят, побито немало, — заявил Слива. — Ну и герои эти флотские!

— Звестно, побито, — загоревал Чмель, — люди мрут и нам дорогу трут…

— Видать, и нас сегодня сунут в горячее дело, — шумно вздохнул Слива.

— Ну и что же? — отозвался Кашкин. — Не век по сметане стрелять…

— Я к тому, Хрол, — продолжал Слива, — что все зависимо от командира… А мы нашего еще не видали в бою…

— Потерпи — увидишь, — отозвался Чмель.

— Эх, — закатил глаза Слива, — вот был командир Полтавчук — бывший партизан. Это который сдавал мне штабной эскадрон, — важно продолжал кавалерист. — Хоть десять, хоть двадцать будет казаков, пойдет биться. И не думайте, не шашкой. Он не кавалерийского племени. Известно, шахтерский хлопец — какой там кавалерист! В одной руке маузер, в другой — наган. Он, бывало, повсегда говорил: «Они у меня вот тут сидят». И на шею показывал. «Нет им от меня смертной пощады». Вот то был командир, — одним словом, герой. Тут приезжали разные комиссары, все больше партейные. Забрали его в Москву, будто в красный Генеральный штаб, учиться…

С криком «ура» устремились к переправе цепи 1-й бригады 42-й дивизии. Красноармейцы, стиснув винтовки в вытянутых над головами руках, погружались по грудь в воду.

От частых взрывов артиллерийских гранат опушка занятого казаками леса затянулась пороховым дымом.

С окраины Нового Оскола выступил странный обоз: тройка ломовых битюгов, волоча вереницу сцепленных и раскачивавшихся на ходу подвод, пересекла русло реки. Бойцы, взвод за взводом, передвигались по импровизированному мосту из телег, нагруженных для устойчивости булыжником. Пулеметчик с тяжелым «максимом» на плечах споткнулся. Один миг — и боец, пытавшийся удержать драгоценную ношу, вместе с нею очутился в реке. Сзади, шлепая по воде, захлестнувшей новую переправу, напирали густые скопления атакующих, среди которых с винтовками в руках находились и работники политотдела дивизии и курсанты дивпартшколы.

На берегу остановилась Мария Коваль. Расстегнув ворот гимнастерки и прижав локтем винтовку к боку, она вытирала платком мокрые от пота шею, лицо.

— Здоров, Леша! — крикнула Мария, заметив Булата.

— Здравствуй, Маруся. Живем?

— Живем! А настроеньице у братвы, должна я тебе сказать, хоть валяй до самого Ростова. Эх, Леша, в хорошее мы с тобой время живем!..

Застрочил казачий пулемет. Клюя землю, завизжали вокруг Марии рикошетирующие пули.

— Прощай, парень! Смотри, будь молодцом!

Мария Коваль нагнала стрелковую цепь. Через минуту она уже ничем не выделялась среди сотен торопливых фигур атакующих.

Чмель, прислонив драгунскую винтовку к плетеному забору, уселся на одной из колод, сваленных у штабного двора. Снял сапог. Вооружившись бритвой со щербатым лезвием, с насупленными бровями, сосредоточенный, отхватил ярко расшитый край портянки.