И вот запретный плод снова в его дрожащей руке…
Торопясь, он стал спускаться по скользким ступеням крыльца. И вдруг словно тяжелая балка обрушилась на его голову. Упав сначала на колени, он скатился на обледеневший тротуар. Решив ни за что на свете не отдавать драгоценную добычу, Назар рывком вскочил на ноги. А тут новый удар вызвал протяжный звон в левом ухе.
Увидев перед собой разъяренную физиономию и набухшие кровью глаза, Назар сразу принял решение не отвечать на удары. И не потому, что перед ним стоял в форменном жупане его чотарь. А потому, что это был сын хозяйки, которая может «пустить по миру»… Рефлекс! Но не обороняться он не мог.
Сунув лимон за пазуху, он стал обеими руками отражать все наскоки. Налетели еще люди, стали бить Назара в незащищенную спину, в поясницу, в поджилки. По всей слободке катился исступленный крик: «Ворюга! Ворюга! Кассу упер!» А с крыльца разъяренная лавочница визжала во всю силу легких: «Дай, дай ему, Гараська!»
Начался самосуд. Страшный по своей дикости, по бездумности озверевшей толпы. Всю накопившуюся злость за трудности с хлебом, с мясом, с овощами, за разладившийся городской и речной транспорт, за дороговизну одичавшие люди старались выместить на Назаре.
Вкусив сладкий плод свободы, веками угнетенная масса жаждала правды и справедливости. Она с равным гневом ополчалась против разоблаченного полицейского и жандарма, против воротил и жмотов, против убийцы и грабителя. В ее представлении любой судья царя и судья Керенского являлся вымогателем и хабарником, защитником сильных мира сего и мучителем обездоленных. Народ века твердил мудрое предостережение: «С сильным не борись, с богатым не судись!» И еще: «В земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде — крючки».
Толпа сама чинила суд и расправу. В том блицтрибунале не было ни председателя, ни членов суда, ни прокурора, ни судебного исполнителя, ни палача. Все эти обязанности брал на себя коллективный судья — разгневанная толпа. Самосуд!
В ветхозаветные времена толпа забивала преступника каменьями. И это было для инфантильных социальных формаций нормой. Самосуд! Но вскоре патриархи поняли, что не может быть правосудия там, где обвиняемый лишен возможности опровергать приписываемую ему вину… На смену суду толпы пришел суд патриархов, суд Соломонов разных эпох и всевозможных калибров. Римское право, Кодекс Юстиниана, «Русская правда» раз и навсегда покончили с прерогативами патриархов. А самосуд все же показал свою живучесть. Где? Лишь в глухих закоулках, и свершался он над неисправимыми похитителями лошадей. Прикончить конокрада увесистой орясиной считалось богоугодным делом…
Не может быть праведным тот суд, где решения принимаются не под воздействием доводов разума, а под натиском безумия и вулканических эмоций. И в данном случае было очевидно, что мера возмездия не соответствовала мере зла…
Гораций, хотя и был он под градусом, вскоре понял, чем все это может кончиться. И даже хотел было схватить Назара, утащить его в лавку, а там и на задки, где он сам с собой только что чокался у полной бутылки портвейна. Но крики матери, визг толпы, алкоголь в крови и кровь на лице Назара разъярили его. А тут еще возникли в памяти и письмо пекарей, подпись Назара и его отказ взять часть военной добычи. Он ведь хорошо знал истинную причину отказа. И кулаки чотаря пошли в ход…
На уличный шум прибежали и пекари. А с ними и хромой солдат. Ему уже сказали, что бьют подмастерья. А что такое самосуд толпы, он не так давно испытал на себе. Надолго засела в памяти палуба «Прыткого».
Первым долгом солдат-фронтовик унял хозяйского отпрыска. И как? Зажав в руках комки снега, он налетел сзади и залепил ими его глаза. Другие пекари вырвали из рук разъяренной гурьбы своего товарища. Назар, качаясь, весь в крови, зажал рукой свою драгоценную добычу. Заметив в стороне Горация, молодой пекарь, тяжело дыша и выбрасывая изо рта клубы пара, незлобиво бросил ему:
— Мамка не жалела тебе своей крови. А ты… Пусть хозяин вычтет за лимон с получки. А еще вместе воюем за наше святое дело…
— Святое дело, святое дело, — ответил чотарь, — а до частной собственности не прикасайся… Убью… В лавку ходять куплять, не воровать.
Солдат, порывшись в кармане, достал коричневую керенку-двадцатку. Сунул купюру в руку собственника. А Назару сказал:
— Вернешь, товарищ, с получки. Гроши не мои, общественные…
— Спасибо тебе, солдат… Выручил. Кабы не ты, порешили б, сволочи. А за шо?
— Теперь мы с тобой в расчете. А кабы не ты, склевали бы меня, видать, днепровские щуки.
— Вижу, солдат, ты из тех, которых никакие юнкера не осилят и никакие щуки не склюют, — ответил Назар, прикладывая к посиневшим щекам полные пригоршни снега.
— И ты, вижу, не из кисляев, — усмехнулся солдат-фронтовик. — Не забудь: за одного битого двух небитых дают. Только одно запомни — не по лимону у них надо вырывать, а всю ихнюю мошну. Резать надобно ту черную силу под самый корень. А ты, брат, кинулся на пустяк. И заруби себе на носу, хлопче: козла бойся спереди, коня сзади, а дерьмового человека — со всех сторон…
После этого много-много дней ни дома, ни в цеху не слышно было ни веселых, ни грустных мелодий Назаровой бандуры…
После боя под Крутами
В один из последних дней января 1918 года рано утром со стороны Нежина на станцию Дарница прибыл санитарный поезд. И хотя он вез нуждавшихся в срочной помощи, Киев состава не принимал. Поступил приказ, и очень строгий — ждать до ночи. Большие атаманы боялись, что плачевный вид раненых может деморализовать и войска гарнизона, и те силы, которые еще пороха не нюхали.
В полдень, не убавляя паров, мимо дарницкого дебаркадера на Киев промчался бронепоезд «Черномор». Покореженные борта, кособокие башни с умолкшими орудиями, облепленные к тому же закоченевшими на морозе и холодном ветру гайдамаками, свидетельствовали о жаркой схватке с Красной гвардией Харькова.
Спустя час, глубоко дыша, остановился в Дарнице мощный, окованный с головы до пят паровоз. Глухо окованный, как и прицепленные к нему броневагоны. На их свежеокрашенных бортах золотыми буквами было выведено: «Свободная Украина». А чья-то ловкая рука приписала мелом: «Геть раду — центральную зраду!»
Раненые стоявшего неподалеку состава встревожились. Ходячие стали покидать вагоны. Но перегородившие им дорогу краснощекие матросы-черноморцы из экипажа «Свободная Украина» уже хлопали их по плечу, успокаивали, угощали табачком. А спустя полчаса врач-моряк с матросом-санитаром тащили в санитарный поезд увесистые пакеты с бинтами и йодом.
Вспыхнувшее на берегах Невы непотухающее пламя уже охватило половину Украины, и обжигающие его языки устремились к Днепру. И там, за Днепром, в самом Киеве, тлел огонь под ногами атаманов, готовый мощным факелом рвануться навстречу тому очистительному шторму.
Одно событие следовало за другим. Одна новость нагоняла другую. Тревожно стало и на Никольской слободке.
Рано утром, лишь рассвело, явился в цех хозяин. Шел он, опираясь на свою камышовую трость. Значит — на душе было невесело. Обычно пан Неплотный только и знал играть палкой. И не разглаживал он коротенькими пальцами свой бант из желто-голубых лент. На его в мелкую клетку пиджаке фасона «Макс Линдер» того банта уже не было. Усы, все лето свисавшие до подбородка, расчесаны по-старому, вразлет.
Подобрав на полу цеха несколько пеньковых завязок, напомнил пекарям, что он любит чистоту, что он не только Неплотный, но и чистоплотный. Придется вечерком прислать сюда племянницу Аду помыть полы как следует, с кандибобером, по-бабьи. Решив пошутить, он погрозил древнему деду пальцем, чтобы тот, мол, не вздумал щекотать девку.
Не зная еще, как поведет себя подмастерье, хозяин положил на разделочный стол принесенный с собой бумажный кулек.
— Это твоей матери. Гостинец от хозяйки. И хай выздоравливает. Знаете, братцы, — сообщил он задушевным голосом своим мастерам, — стало круто и нашему брату. Что, не верите? Пошли одни убытки, урон. И с мукой все туже и туже. На что знали толк в хабарах царские служаки, а эти… Пришлось рассчитать кухарку. Как говорится, кризис… Попробовала Ада куховарить, так от ее адских котлет аж воротит. Не жизнь у меня, а «Панорама Голгофы». Вот, Назар, хай выздоравливает Нюшка и становится до плиты. Чего ей в той интендантской швальне переводить глаза…
